Зима тревоги нашей

Откладывать решение, чтобы поразмыслить о нем на досуге, для меня не в новинку. В итоге, когда мне удается найти время и повернуться к проблеме лицом, выясняется, что все давно решено и вердикт вынесен. Наверняка так поступают все, только никто в этом не признается. Словно в темных и глухих пещерах разума безликие присяжные провели заседание и приняли решение. Есть во мне тайная, никогда не спящая часть, которую я всегда представлял в виде черных глубоких вод – много что там зарождается, но на поверхность поднимается немногое. Или же это огромная библиотека с записями обо всем, что случилось с живой материей с момента ее появления.

Думаю, некоторым людям – к примеру, поэтам – проникать туда легче, чем остальным. Однажды, когда я занимался доставкой газет и у меня не было будильника, я придумал, как посылать запрос и получать ответ. Ночью, лежа в постели, я представлял себя стоящим на берегу черных вод. Брал в руку круглый белый камень. Писал на нем черными буквами «четыре часа», ронял камень в воду и смотрел, как он переворачивается и исчезает. Срабатывало. Ровно в четыре я просыпался. Потом научился просыпаться в четыре десять, в четверть пятого. Ни разу не проспал.

Иногда на поверхность вылезает нечто странное, иногда нечто ужасающее – вроде морского змея или кракена, поднимающегося из бездонных глубин.

Всего год назад в нашем доме умер Дэннис, брат Мэри, причем умирал он долго и тяжело. Воспаление щитовидной железы заставляло беднягу корчиться от ужаса, он сделался буен и опасен. Его доброе, вытянутое лошадиное лицо типичного ирландца обратилось в звериную маску. Я удерживал его, когда он метался в предсмертном бреду, успокаивал и подбадривал; агония тянулась целую неделю, пока легкие не заполнились жидкостью. Я не хотел, чтобы Мэри смотрела, как он умирает. Прежде ей не приходилось видеть смерть, и я боялся, что она начисто уничтожит память о добром и хорошем человеке, которым был ее брат. Потом, сидя у его постели, я почувствовал, как из моих темных вод выплыло чудовище. Я возненавидел умирающего. Мне захотелось его убить, перегрызть ему глотку. Желваки напряглись, губы ощерились, будто у волка при виде добычи.

Терзаемый чувством вины, я открылся старому доктору Пилу, подписавшему свидетельство о смерти.

– Не вижу в этом ничего особенного, – заметил он. – Мне приходилось встречать подобные эмоции, хотя мало кто способен в них признаться.

– Откуда такая ненависть? Он же мне нравился.

– Быть может, давние воспоминания, – предположил доктор. – Или отголосок тех времен, когда стая воспринимала больного или раненого как угрозу. Некоторые звери и многие рыбы разрывают ослабевшего собрата на части и съедают.

– Я не зверь и не рыба!

– Нет, конечно. Вероятно, именно поэтому вам не по себе. Однако никуда от этого не денешься, все остается внутри нас.

Хороший он старик, док Пили, уставший старик. Пятьдесят лет помогал нам рождаться и умирать.

Возвращаясь к Конгрессу Впотьмах, скажу, что мое подсознание явно не бездельничало. Иногда человек меняется настолько кардинально, что ты говоришь себе: «Не мог он так поступить. Это на него не похоже». Кто знает, вдруг это зависит от ситуации или от давления, которое человек испытывает хоть сверху, хоть снизу, и оно изменяет его до неузнаваемости. На войне такое бывает сплошь и рядом: трус становится героем, храбрец позорно бежит. Или вот читаешь в утренней газете, как примерный отец семейства зарубил топором жену и детей. Я полагаю, человек меняется постоянно. Однако есть моменты, когда перемены становятся особенно заметны. Пожелай я докопаться до самой сути, наверное, проследил бы зерна зародившихся во мне перемен вплоть до своего рождения или даже раньше. В последнее время мелкие детали стали складываться в целостную картинку. Словно события и жизненный опыт подталкивали меня в направлении обратном тому, которое я привык считать верным для себя – продавец в продуктовой лавке, неудачник, человек без надежды и без стимула, зацикленный на обязанностях кормильца-поильца, сидящий в клетке из привычек и установок, которые считал правильными, даже добродетельными. Возможно, это было лишь самолюбованием, каковое я прикрывал понятием «хороший человек».

И я отлично знал, что творится вокруг. Марулло напрасно утруждался, открывая мне глаза. Нельзя жить в городишке вроде Нью-Бэйтауна и не знать. Судья Доркас помогал автомобилистам со штрафными талонами в обмен на услуги. Причем особо не таясь. А дальше уже услуга за услугу. Мэр, он же владелец компании «Стройматериалы Бадда», продавал городку стройматериалы по завышенным ценам, и не всегда в них была нужда. После асфальтирования нескольких улиц выяснилось, что Бейкер, Марулло и еще с полдюжины крупных предпринимателей скупили участки до того, как обнародовали план. Вроде бы факты вполне типичные, но я всегда был твердо уверен, что это не для меня. Марулло, Бейкер, торговый агент, Марджи Янг-Хант и Джои Морфи всем скопом меня подзуживали и подталкивали, поэтому пришлось «взять передышку и поразмыслить».