Зима тревоги нашей

– Марджи сказала слова – кру́гом от них голова, помнить их буду всегда, до самого Судного дня.

– Не шути так!

– Пожалуй, я не шучу. Не дай предсказанию испортить сладость нашего краха.

– Разве чуточку денег нам навредит? Много не надо, пусть будет достаточно. – Я промолчал. – Ты не согласен?..

– О, дочь принца, достаточно денег не бывает. Одно из двух: денег либо нет, либо их недостаточно.

– Неправда!

– Еще какая правда. Помнишь техасского миллиардера, который недавно умер? Он жил в гостинице, сидел на чемоданах. Ни завещания, ни наследников – денег-то у него было недостаточно. Чем больше у тебя есть, тем меньше тебе хватает.

– Значит, сменить шторы в гостиной и завести котел побольше, чтобы четверо могли искупаться в один день, и мыть посуду горячей водой – грех? – саркастично заметила Мэри.

– Про грех и речи нет, моя дурашка. Я лишь констатировал факт, закон природы.

– Похоже, человеческую природу ты не особо уважаешь.

– Никто не говорит про человеческую природу, я имею в виду природу вообще, моя Мэри. Белки запасают орехов гикори в десять раз больше, чем смогут съесть. Гофер набивает живот до отвала, потом пихает еду за щеки, которые раздуваются, как мешки. А сколько меда, заготовленного на зиму, съедают умные пчелки?

Если Мэри сбить с толку, она выбрасывает струю гнева, как осьминог – струю чернил, и скрывается в этом темном облаке.

– Меня от тебя тошнит! – воскликнула она. – Почему ты не даешь никому хоть недолго побыть счастливым?

– Дорогая моя, дело-то не в этом. Боюсь я совсем другого: деньги приносят отчаяние и несчастье, тревогу и зависть.

Наверное, подсознательно она тоже этого боялась. Мэри прищурилась, поискала больное место, нашла и ударила зазубренными осколками слов.

– Нищий продавец заботится о том, как плохо ему будет богатым!.. Ты ведешь себя так, словно можешь урвать богатство в любой момент!

– Думаю, что да.

– Каким это образом?

– В том-то и проблема.

– Ты понятия не имеешь, что делать, иначе давно бы это сделал! Ты блефуешь! Ты всегда блефуешь!

Желание ранить порождает ярость. На меня накатила волна гнева. Мерзкие, гнусные слова поднялись из темных глубин будто яд.

– Смотри! – воскликнула Мэри. – Вон там! Видел?

– Где? Что?

– Мимо дерева и прямо к нам во двор!

– Мэри, что это было? Скажи! Что ты увидела?

В сумерках я заметил заигравшую на ее губах улыбку – ту самую потрясающую женскую улыбку. Ее принимают за мудрость, но это не совсем то, ведь если есть понимание, то мудрость становится не нужна.

– Ничего-то ты не видела, Мэри.

– Белку видела, но она убежала…

Я обнял ее за плечи и притянул к себе.

– Давай-ка прогуляемся вокруг квартала.

И мы двинулись в ночь, не говоря ни слова, ведь слова были нам ни к чему.

Глава 8

В детстве я активно охотился на мелких зверюшек и с удовольствием их убивал. Кролики и белки, небольшие птицы, а позже и утки падали на землю искореженными ошметками костей, крови, меха и перьев. Во мне не было ни ненависти, ни злобы, ни чувства вины, мной двигала лишь дикарская изобретательность. От жажды убийства меня избавила война – я уподобился ребенку, объевшемуся сладостей. Ружейный выстрел больше не казался мне воплем неистового блаженства.

В начале весны к нам стала наведываться с визитами пара бойких кроликов. Особенно им полюбились садовые гвоздики Мэри – они объедали их под самый корень.

– Избавься от них, – велела Мэри.

Я достал свое охотничье ружье двенадцатого калибра, липкое от смазки, и отыскал несколько старых толстых патронов с дробью под номером пять. Вечером я сел на заднем крыльце и уложил обоих кроликов одним выстрелом. Потом зарыл пушистые комочки под старой сиренью, и в животе у меня заворочалась тоска.

Убивать я совершенно отвык. Человек привыкает ко всему: к массовым убийствам, захоронениям или даже казням; когда привыкаешь, дыба и клещи становятся просто рабочими инструментами.

Подождав, пока дети лягут спать, я сказал:

– Пойду немного прогуляюсь.

Мэри не спросила, куда и зачем я иду, как сделала бы всего пару дней назад.

– Ты надолго?

– Нет, не очень.

– Дожидаться тебя не буду – спать хочу, – заявила она.

По-видимому, она выбрала направление и успешно шла вперед, в отличие от меня. Я все еще расстраивался из-за кроликов. Вероятно, после того, как что-нибудь уничтожишь, вполне естественно попытаться восстановить равновесие, что-нибудь создав. Но разве именно это двигало мной тогда?

Я с трудом добрался до вонючей конуры, где жил Дэнни Тейлор. Возле полевой кровати на блюдечке горела свеча.

Дэнни пребывал в плачевном состоянии – мрачный, изможденный и подавленный. Его кожа отливала синевой. От вони, стоявшей в лачуге, где лежал немытый человек под засаленным одеялом, меня едва не стошнило. Его глаза были открыты и смотрели в никуда. Я думал, он будет бредить, поэтому крайне удивился, когда он заговорил внятно, в манере прежнего Дэнни Тейлора.

– Чего ты хочешь, Ит?

– Помочь тебе.

– Не думал, что ты настолько глуп.

– Ты болен.

– Думаешь, я сам не знаю? Еще как знаю. – Он пошарил под койкой и достал бутылку «Олд Форестер», полную на треть. – Выпьешь?

– Нет, Дэнни. Дорогое у тебя виски.