Зима тревоги нашей

– Ему можно. Папочка, а считается жульничеством списывать что-то из книги?

– Поясни-ка.

– Если человек… если я пишу эссе и беру что-то из книги?

– Зависит от того, как именно ты это делаешь.

– Ну-у, скажу твоими же словами – поясни-ка.

– Не нукай!

– Хорошо.

– Если ты поставишь кавычки и сноску на того, кто это написал, твое эссе только прибавит авторитетности. Думаю, половина американской литературы состоит из цитат или хрестоматий. Теперь тебе нравится моя бабочка?

– А если ты не ставишь кавычки…

– Вот тогда это уже воровство, то есть жульничество. Ты ведь так не поступишь, верно?

– Не поступлю.

– Тогда в чем проблема?

– За это сажают в тюрьму?

– Могут, если делаешь это из-за денег. Не поступай так, моя девочка. Так что ты думаешь о моем галстуке теперь?

– Ты просто невозможен, – протянула она.

– Если ты направляешься вниз, сообщи своему чертову братцу, что я принес ему чертову маску Микки Мауса и позор на его голову!

– Никогда-то ты не слушаешь!

– Слушаю.

– А вот и нет. Ты еще пожалеешь!

– Прощай, Леда. Лебедю – привет![23]

Она лениво побрела прочь – по-младенчески упитанная блудница. Девочки меня убивают. Они оказываются такими девочками!

Моя Мэри была красива, красива и ослепительна. Из всех ее пор сочился внутренний свет. Она взяла меня под руку, и мы отправились по Вязовой улице под склонившимися аркой деревьями, под светом фонарей, и, клянусь, наши ноги шли гордой и легкой поступью чистокровных лошадок, приближающихся к барьеру.

– Тебе нужно отправиться в Рим! Египет для тебя тесен. Большой мир зовет!

Она хихикнула. Клянусь, она хихикнула, словно отдавая дань нашей дочери.

– Мы теперь будем чаще выбираться из дому, моя дорогая.

– Когда?

– Когда разбогатеем.

– И когда же это будет?

– Скоро. Научу тебя носить туфли на каблуках.

– И будешь прикуривать сигары десятидолларовыми банкнотами?

– Двадцатками.

– Люблю тебя!

– Я смущен, мэм! Зря вы это сказали. Вы вогнали меня в краску!

Не так давно владельцы «Формачтера» установили эркерные окна на фасаде, застеклив их бутылочным стеклом, чтобы придать ресторану оригинальность и дух старины. Так оно и вышло, вот только изогнутое стекло сильно кривило лица сидящих за столиками людей: с улицы виднелась то одна сплошная челюсть, то большой блуждающий глаз. Это придавало старому «Формачтеру» определенный шарм, как и ящики с геранью и лобелией на подоконниках.

Марджи уже ждала нас – истинная хозяйка вечера. Она представила своего спутника, некоего мистера Хартога из Нью-Йорка, любителя позагорать под кварцевой лампой и с зубами, сидящими часто, что зерна в початке кукурузы. Хартог был изрядно потрепан и побит жизнью, зато откликался на все реплики благодарным смехом. Это и был его вклад в беседу, причем довольно неплохой.

– Как поживаете? – спросила Мэри.

Хартог засмеялся.

– Надеюсь, вы в курсе, что ваша спутница – ведьма, – сказал я.

Хартог расхохотался. Настроение у всех было прекрасное.

– Я попросила столик у окна, – сообщила Марджи. – Вон тот.

– И цветы велела поставить особые, Марджи!

– Мэри, должна же я хоть как-нибудь отплатить тебе за гостеприимство!

И в том же духе они продолжали, пока Марджи нас рассаживала, а Хартог все время смеялся – поистине гениальный собеседник. Я решил вытянуть из него словечко чуть попозже.

Накрытый стол выглядел красивым и белым; серебро, которое таковым не являлось, сверкало почище серебра.

– Я – хозяйка, значит, я главная, поэтому пить будем мартини, хотите вы того или нет! – заявила Марджи.

Хартог засмеялся.

Принесли мартини, только не в рюмках, а в огромных бокалах размером с поилку для птиц и со спиральками лимонной цедры. Первый глоток обжег, словно укус мыши-вампира, и подействовал как легкий анестетик, – напиток пошел мягче и к концу бокала стал в самый раз.

– Выпьем еще, – сказала Марджи. – Еда здесь неплохая, но не настолько.

И тогда я рассказал историю о том, что всегда хотел открыть бар, в котором вам подавали бы сразу второй мартини. Я нажил бы целое состояние.

Хартог засмеялся, нам принесли четыре новых поилки для птиц, я же тем временем жевал лимонную цедру из первого бокала.

Со второй порцией мартини Хартог обрел дар речи. У него был низкий, эффектный голос, как у певца или продавца, рекламирующего товар, который никому не нужен. Таким голосом еще разговаривает врач с лежачим пациентом.

– Миссис Янг-Хант говорит, что у вас тут бизнес, – заметил он. – Потрясающий городок – нетронутый городок.

Я чуть было не выложил ему, в чем заключается мой «бизнес», но Марджи перехватила мяч.

– Мистер Хоули – грядущая мощь этой страны! – брякнула она.

– Неужели? По какой же вы части, мистер Хоули?

– По всякой, – ответила Марджи. – Абсолютно по всякой, но не в открытую, ты ведь понимаешь! – Глаза ее пьяно блеснули. Я посмотрел на глаза Мэри, которые стали обретать тот же блеск, и понял, что Марджи с кавалером опрокинули по парочке мартини до нашего прихода, по крайней мере Марджи.

– Что ж, теперь я могу не отнекиваться, – сказал я.

Хартог снова рассмеялся:

– У вас прелестная жена! Это уже полдела.

– Скорее, дело именно в этом.

– Итан, из-за тебя он подумает, что мы с тобой ссоримся!