Зима в горах

— Ладно, ты это заслужил, Гэрет, — сказал Айво. Он произнес эти слова легко, небрежно, чуть иронично. — Не думай, что мы не на твоей стороне, дружище. Мы ведь все солдаты, не забывай. Сражение выиграно, и мы отпразднуем победу пивом и будем праздновать весь день до поздней ночи. Но мы с Гито… — Он на мгновение умолк и прикрыл глаза рукой, словно преодолевая огромную усталость. — …мы с Гито только что собственными глазами видели, как удав проглотил кролика, и вблизи это не такое приятное зрелище.

Теперь уже у всех были в руках кружки с пивом, и Айво снова входил в свою привычную роль средневекового фигляра, сейчас он даст им спектакль: возмущение, гнев, омерзение — все будет опосредствовано, доведено до апогея, преображено силой искусства. Роджер смотрел, слушал, и ему открывалось то, чего он раньше не понимал: он увидел истоки темного, упорного предубеждения против искусства, проявляющегося почти в каждом поколении, — этот холодный страх перед его могуществом, которое, что ни говори, а все-таки, может быть, и от дьявола. Разве не дано ему возводить сотканные из сочувствия дворцы восторгов на зыбучем песке страдания — страдания кого-то неведомого или позабытого, кому сочувствие уже бессильно помочь и кого следовало бы помянуть благоговейным молчанием или молитвой?

Роджер пил пиво и поглядывал на Дженни, понуро сидевшую у стойки; глаза ее под темной челкой были полны участия. Любовь, избавление, столкновение, страдание, преображение искусством, наслаждение, забвение… Слишком многое произошло и слишком стремительно.

— Вначале, — говорил Айво, — несчастный этот бедолага был так испуган, что твердил только одно: „Вы упрячете меня за решетку?“ — Айво безошибочно имитировал бирмингемский акцент хорька и его испуганные возгласы. — Страх перед тюремной камерой заслонил для него все. Он едва не лишился чувств, пока они вели его по ступенькам в участок. Ему не верилось, что он когда-нибудь выйдет оттуда обратно: — „Вы упрячете меня за решетку?“ Полицейский пытался втолковать ему, что его привели туда только для того, чтобы он дал объяснения, после чего его отпустят на все четыре стороны, а дело будет разбираться потом. Но он был вне себя от страха и не понимал, что ему говорят. Пот лил с него ручьями. — Рассказывая, Айво весь съежился, худое лицо его, казалось, еще больше заострилось. Он сгибался в три погибели, сжимался в комочек, словно стараясь стать невидимым. — „Мой хозяин…“ — сказал он голосом хорька, — надо сообщить об этом моему хозяину. У меня есть номер его телефона». — Айво судорожно повертел в руках воображаемый клочок бумажки. — «У меня есть… его номер…» — «Если ты ищешь телефон мистера Джонса…» — Айво распрямил плечи, он говорил теперь бесстрастно, голосом песочного сержанта. — «Мы можем связаться с ним по телефону, если хочешь». — Айво менялся на глазах, попеременно изображая всех в лицах: он был хорьком, потел и хныкал; он был сержантом-олимпийцем; он был молодым констеблем и записывал показания, отработанным жестом, то и дело окуная перо в чернильницу и всякий раз, прежде чем окунуть, щеголевато оправляя манжету и быстрым рывком вытягивая из нее руку на всю длину; он был самим собой; он был Гито; он был весь полицейский участок, все, кто в нем присутствовал; он был снегом за его стенами; он был грузовиком с помятым крылом и бурым автобусом, брошенным на горной дороге. Его жилистая, подтянутая фигура и подвижное лицо воссоздавали картину всего происшествия. Он бессознательно входил в роль, он становился одержимым. И тем не менее Роджер, сидя в кругу слушателей чуть с краю, увидел все с неприглядной, щемящей душу оголенностью.