Зима в Лиссабоне

Лукреция придвинулась к нему. От привычки к смелости и одиночеству ее глаза сделались еще больше. Короткая стрижка возвращала ее чертам честность и чистоту, которые, быть может, ощущались в них только в отрочестве. Она что-то хотела сказать, но передумала, сжала губы с выражением бесполезности и обреченности и встала. Биральбо видел, как она идет к книжной полке. Вернулась она с какой-то книгой в руках и раскрыла ее перед ним. Это был большой том с мелованными страницами — альбом живописи. Примостив открытую книгу на клавиатуре печатной машинки, Лукреция указала на одну из репродукций. Биральбо говорил мне, что смотреть на эту картину было все равно что слушать музыку, похожую на тишину: тебя будто медленно охватывает меланхолия и счастье. В одну секунду он понял, что должен играть на фортепиано так же, как рисовал этот художник: благодарно и скромно, мудро и простодушно, словно зная все и не ведая ни о чем, с той мягкостью и трепетом, с какими впервые отваживаешься на нежность, на нужное слово. На светлом фоне разведенными то ли водой, то ли пространством красками была изображена сиреневая гора, равнина с легкими зелеными пятнами — то ли деревья, то ли летние тени, — дорога, теряющаяся между склонов, одинокий низенький домик с одним едва намеченным окошком, аллея, за которой домика почти не видно, как будто кто-то выбрал это место, чтобы жить незаметно, чтобы просто смотреть на вершину сиреневой горы. «Поль Сезанн, — прочел Биральбо подпись под картиной. — Гора Сент-Виктуар, 1906. Колл. Б. У. Рамиреша».

— Эта картина была у меня, — сказала Лукреция, резко захлопнув альбом. — По репродукции не понять, какая она. Она была у меня, а я ее продала. Я никогда не смирюсь с тем, что больше ее не увижу.

Глава XVII

Она пошевелила дрова в камине, принесла сигареты и наполнила стаканы со спокойной медлительностью жрицы, творящей обряд тайной церемонии. Снаружи ветер с силой бил в окна, и будто совсем рядом слышалось, как волны с грохотом ударяются о скалы. Биральбо взял альбом, раскрыл и положил себе на колени, чтобы рассматривать картину, пока Лукреция будет рассказывать. Созерцание этого пейзажа вдруг затмило все: ночь, бегство, боязнь умереть, страх не найти Лукрецию. Эта картина, как иногда любовь и почти всегда музыка, заставила его ощутить возможность странной, непреклонной справедливости, какого-то тайного порядка, который распределяет случайности и делает мир пригодным для жизни, сам к нему не принадлежа. Что-то священное, непроницаемое для разума и одновременно будничное, разлитое в воздухе, вроде музыки Билли Свана, когда он играет так тихо, что звуки трубы будто растворяются в тишине, как закатный охряный, розоватый и серый свет в Лиссабоне: возникает чувство, что ты не способен проникнуть в смысл этой музыки, этих цветовых пятен или в неподвижную тайну света, но они понимают и принимают тебя. Много лет назад он знал это, а потом забыл. Теперь он вспоминал все таким, каким оно было раньше, все возвращалось к нему с большей мудростью и меньшим жаром, бесповоротно связанное с Лукрецией, с ее всегдашним спокойным голосом и манерой улыбаться не разжимая губ, с прежними духами, которые снова казались ему запахом воздуха утраченной родины.

Поэтому его так мало интересовало, что именно рассказывает Лукреция: ему был важен голос, а не слова, ее присутствие, а не то, почему он отыскал ее здесь. Он воспринимал как величайший дар каждое событие, произошедшее с ним с тех пор, как он оказался в Лиссабоне. Оторвав взгляд от книги, чтобы взглянуть на Лукрецию, Биральбо подумал, что, быть может, уже не любит ее и даже не жаждет обладать ею. Но эта холодность безо всяких подозрений, освобождавшая его от прошлого и от платы за боль, тоже принадлежала к тому пространству, где Лукреция снова была такой, какой он видел ее за несколько дней или часов до того, как его охватило чувство к ней, в «Леди Бёрд» или в «Вене», на какой-нибудь забытой улочке Сан-Себастьяна: такая благосклонная и погруженная в будущее, озаренная ярким светом, как город, в который вот-вот впервые приедешь.