Зимнее серебро

За вязанием ночь пролетела незаметно, а под утро Ирина ушла назад, к демону. Как она ушла, я разгладила шерсть ладонями, и пальцы у меня вдруг задрожали, чего не было, пока я вязала. Я сделала узор из цветов и гибких стеблей — вышло покрывало на свадебное ложе. И мне отчего-то казалось, что едва я смыкала веки, как цветы и стебли принимались расти сами, быстрее, чем в моих руках. Я вздремнула немного у огня, а тяжкий шерстяной покров давил мне на колени. Но дверь опять распахнулась, и Иринина рука легла мне на плечо. Лицо у нее было такое закаменевшее, что я поначалу с испугу даже отшатнулась, но потом признала ее:

— Напугала ты меня, Иринушка. Что, уже снова ночь?

— Нет, — ответила она. — Мы договорились. Он не тронет меня, если получит короля Зимояров. Идем. Мы едем в Вышлю прямо сейчас. Нам нужно быть там через два дня.

Вязание я оставила на постели. Может, кто-нибудь забредет в эту хижину, так оно и пригодится еще. С Ириной спорить я не стала. Она была сейчас вылитый отец, хоть и не ведала об этом. Потому я сразу поняла, что спорить бесполезно. Ее отец так же глядел, когда стоял в кабинете прежнего герцога. И когда вел Ирину под венец. Он себе избрал путь, и никто его с того пути не свернет — это у него на лице читалось. Вот и у Ирины такое же лицо было.

Хорошо хоть не придется больше мерзнуть, подумала я, снова очутившись во дворце, в безмолвных покоях с блестящими зеркалами и золотой арфой, играть на которой было некому. Но на окнах лежал снег, а в камине не горел огонь, и нечем мне было согреть озябшие руки. Во дворце все носились как полоумные; слуги сновали по залам и, лишь завидев Ирину, останавливались и кланялись. А она каждого выспрашивала, как его зовут, и когда слуга или служанка уходили, трижды повторяла имя. Ее отец тоже так делал, когда к нему в войско поступали новые люди. Но Ирине выпало тягаться с демоном и бесом: какой ей прок в этих судомойках да лакеях?

Я прошла следом за Ириной во двор: королевская упряжка уже стояла готовая — величавые сани, не иначе как нынче утром расписанные золотом и белилами. И царь был тут же — в черных мехах с золотыми кистями и перчатках из красной шерсти с черной меховой оторочкой. Чванливый юнец — как он таращится на мою девочку, а мне не под силу больше беречь ее.

«Магра, царь — колдун», — сказала она однажды. Ей минуло тогда девять лет от роду, а волосы у нее уже были как полноводная темная река — так и текли под серебряным гребнем. Мы сидели с ней у огня в той комнатушке, во дворце прежнего царя. «Царь — колдун». И так спокойно она это произнесла, словно не боялась накликать лиха. Словно ей все равно, кому этакое говорить: придворным за праздничным столом или старой нянюшке, что помогает ей выбраться из ванны. А ведь она и была-то всего-навсего дочкой герцога, молодая жена которого уже ходила на сносях.

Я тогда шлепнула ее по щеке щеткой для волос и строго-настрого наказала не болтать о таких вещах. Но вышло только хуже. Она потерла щеку, на которой уже таял румянец, и настойчиво, будто это и впрямь ей было важно, сказала: «Но это же правда. — И прибавила: — Он подбрасывает мне мертвых белок».

С тех пор все время, пока мы гостили в Корони, я не пускала Ирину в сад, хоть щеки у нее совсем побледнели, она сделалась вялая и тосковала, день-деньской сидя дома и помогая мне прясть. Клубками пряжи я задабривала девчушку, что скребла у нас полы, и та сообщала мне, когда царь выходил из-за стола. У нашей девчушки была сестра, двумя годами старше, и ей уже доверяли прислуживать за столом. За тонко сработанную пряжу эта самая девица, унося царскую тарелку, не ленилась сбегать по ступенькам на этаж выше и крикнуть младшей сестренке. А уж та стремглав неслась к нам на чердак с вестями, и, только дождавшись ее, я вела Ирину вниз поесть остывшей еды перед тем, как уберут со стола.

И так семь недель, семь нескончаемых недель. А ведь царь всегда выходил к столу поздно и любил засиживаться. Каждое утро, пока мы, голодные и озябшие, дожидались нашей вестницы, я расчесывала Ирине волосы. Каждый вечер я, чтобы занять Ирину, заставляла ее чесать шерсть и давать мне чесаные кудели. Так мы коротали время, пока нам не говорили, что можно наконец спуститься и утолить голод тем, что осталось.

Однажды утром она вдруг вскочила с кресла, такая тоненькая, бледная, и подбежала к окну. Подул студеный ветер, и ударил первый мороз. «Скоро настанет зима, выпусти меня!» — крикнула она и расплакалась. Сердце мое тогда сжалось. Но я-то уже не была маленькой девочкой, которой страшно остаться навеки взаперти. Я-то понимала, что спасение наше — за запертой дверью, да только не век той двери быть запертой. Я не выпустила Ирину. Но в тот же вечер от ее отца явился слуга; он досадовал, что пришлось карабкаться по лестнице под самую крышу: он искал нас в обеденном зале и не нашел. Нелюбезным тоном слуга сообщил нам, что дорога уже хорошо подмерзла и утром мы выезжаем. Как мы уехали из царского дворца, я возблагодарила всех святых.