Зимняя бухта

— Ем, как не в себя. Вдвое больше, чем Стаффан. К Рождеству буду не ходить, а перекатываться.

— Круто, — сказал я. Улла посмотрела на меня:

— Что — круто?

— Ребенок. Что у тебя будет ребенок. Обалдеть как круто.

— «Обалдеть как круто», — передразнил Стаффан, словно я сморозил глупость.

— А как вам классный руководитель? — спросила Элисабет.

— Подозрительный тип, — ответил Стаффан. — Он, часом, не употребляет? Какой-то он буйный.

— Буйный, точно, — согласился я.

— Стиль, — принялся изображать Стаффан. — Без стиля нет контролируемого высказывания. — У него здорово вышло, и все рассмеялись.

Доев, Улла, Стаффан, Элисабет и я вышли посидеть на травке. На газоне расселось и разлеглось столько народу! Улла взяла Стаффана за руку, махнула кому-то и утащила его за собой.

Элисабет уселась в тени под березами. Я присел рядом.

— Мы же ездили к бабушке, — начала она. — Когда вы с приятелем ушли. Вернулись домой поздно ночью. А к нам, оказывается, кто-то влез.

Сердце у меня застучало, как молоток, во рту пересохло.

Я взял очки Элисабет, которые она держала в руках и все постукивала ими по бедру. Надел, посмотрел на березы, на синее небо.

— Что-то украли? — спросил я, стараясь, чтобы голос звучал в меру заинтересованно.

— Две картины. Одну Улле Ульсона и одну Грюневальда.

— Те, большие, из гостиной?

— Нет. Маленькие. Висели в маминой и папиной спальне.

— Насколько маленькие? — спросил я, а сам подумал про Смурфа. Он же был в спальне, засовывал револьвер в рюкзак.

— Такие примерно, — Элисабет развела руками на метр. Когда мы уходили, таких больших картин при Смурфе не было.

— Вот черт, — сказал я. — Дорогие?

— Улле Ульсон и Грюневальд? Тысяч триста-четыреста вместе.

— Ох ты, ни фига себе.

— Они, конечно, были застрахованы. Но толку-то. Мама привезла их из родительского дома. Она ужасно расстроилась.

— Охты!

— Воры выломали замок. Такой штукой, знаешь… — Она повертела руками.

— Долотом, — подсказал я.

— Точно. В соседних домах было полно народу. И у нас офигенно хорошая сигнализация, только она не сработала.

— Значит, это была офигенно плохая сигнализация, — заметил я.

— Папа так злится на охранную фирму. Говорит, в суд на них подаст.

— Ох ты. — Я прикусил травинку.

— Ну да, черт знает что. Папа чуть с ума не сошел. Только о том и говорит, что он сделает с ворами, если доберется до них.

— Да, хреново. Еще что-нибудь украли?

— Спиртное.

— Классика, — заметил я.

— Хуже всего, что кто-то, похоже, рылся у меня в комнате. Патриция повадилась читать мой дневник, и я стала класть его по-особенному, чтобы сразу видеть, брали его или нет. Так вот, воры читали мой дневник.

— Фигово.

— Вот именно.

Элисабет сняла с меня очки, нацепила себе на нос и посмотрела на меня.

— Почему ты подал заявление в эту школу?

— Хочу быть актером.

— Да?

— Да. А ты нет?

— Не знаю.

— Но ведь в эту школу ходят, чтобы стать актерами?

— Ну… Может, просто не нашлось чего получше.

Элисабет достала пачку «Кэмел» с фильтром, сунула в рот сигарету. Не зажала сигарету губами прямо, как большинство, и сигарета чуть свисала к подбородку. Расслабленный вид. Закурив, Элисабет продолжала по инерции щелкать зажигалкой.

— Красивая блузка, — сказал я, чтобы что-нибудь сказать.

Элисабет опустила взгляд себе на грудь, словно рассматривала блузку. Она как будто была недовольна и на меня смотрела, словно не верила, что я и вправду считаю блузку красивой.

— Ты думаешь?

— Мне цвет нравится.

Элисабет выдула дым в листву берез, к небу, а потом легла на траву, подложив руки под голову.

— Ты где живешь? — спросила она.

— В Альбю.

— A-а. Хорошо. Близко. — Она вздохнула. — А мне пришлось встать в полшестого.

— Тяжко, — согласился я.

— Я надеялась попасть в Сёдра-Латин. Они ближе. Зимой будет тяжело.

Глубоко вздохнув, Элисабет замолкла.

Я оглядел лужайку. Сотни ребят стояли, сидели и лежали на траве. По газону широкими шагами шел тот буйный чувак в бейсболке.

— Как думаешь, тебе здесь будет хорошо? — спросила Элисабет.

— Почему нет? — спросил я в ответ и подумал, что мне везде будет хорошо, лишь бы рядом с ней.

15

О, мягкая кожа, братья мои!

Когда я подрос, мама решила, что хватит мне купаться с ней вместе, и я стал сидеть на крышке унитаза и смотреть на нее. Она всегда наливала в воду пену, а лицо у нее потело.

Я сидел там, смотрел на нее, и в руках у меня был серебристый самолет.

Я летал этим самолетом. Подлетал все ближе к ее голове. Наконец она говорила: «Ну иди!» И, о братья, я срывал с себя одежды и, хотя орал, потому что было горячо, влезал в ванну там, где были ноги матери.