Зимняя бухта

Навозник, прослышав об этом, стал ржать: «Тебе, черт тебя дери, девять лет. Сам понимаешь — хватит купаться вместе с мамой».

Скользкая от мыла кожа под водой, о братья мои.

Я люблю женскую кожу, о братья!

Когда я вернулся из школы домой, мама уже проснулась и жарила мясо на кухне. Я помог ей почистить лук и уселся за стол. Мама ничего не говорила. Зато гремела и грохотала сковородками и кастрюлями — того и гляди что-то сломается. Такой звук. У нее на лбу было написано, что она думает про Навозника.

— Я забрал у него ключ, — сказал я.

— Вот как.

— Я подумал, так будет лучше.

Мама прекратила греметь и взглянула на меня.

— Что произошло в спальне?

— Там сломалось кое-что.

— Сломалось! Там кто-то стрелял. В стене пуля.

— Я его попугал пистолетом.

— У тебя же нет пистолета?

— Нет, — согласился я. — Я его попросил на время.

— У кого?

— У одного знакомого.

— Что за знакомый?

— Не могу сказать.

Слезы потекли у матери по щекам.

— А что мне оставалось? — сказал я. — Он не может тут жить после того, что сделал с Леной.

— И как это ты оказался дома, как раз когда он был в спальне с Леной? — Мама вытерла лицо тыльной стороной ладони.

— Сам не знаю. Ты с ней говорила?

— Нет.

— Спроси у нее, что он сделал.

— Верни пистолет, где взял, слышишь?

— Уже вернул.

Мама вздохнула, подошла к плите, начала протирать ее.

— Как в школе?

— Неплохо. В первой половине дня была театралка. Во второй — обычные уроки.

Мама прополоскала тряпку, из крана лилась тугая струя, вода исчезала в сливе.

— На дом что-нибудь задали?

Мама говорила со мной о школе, а у самой слезы капали на мойку и на пол. У ее ног образовались большие серебристые озера. Хорошо бы утопить Навозника в таком озере.

— Да, — сказал я. — Кое-что на завтра.

— Что?

— Задание по импровизации.

— И какое?

— Надо сделать что-нибудь со стулом. Что хочешь. За две минуты.

— И что ты сделаешь?

— Не знаю. Наверное, сяду на него.

Мама еще раз прошлась тряпкой по плите. Она очень тщательно следила, чтобы все до единой вещи были чистыми, особенно на кухне. Мама ненавидела грязь. Слезы лились, как радиоактивный дождь. Было просто невыносимо. Мне почудилось, что у меня начинается рак глаз. Я не мог видеть, как она плачет, и прикусил щеки до крови.

Мама терла плиту, металлическая поверхность повизгивала под тряпкой.

— Вечером тренировка, — сказал я. — Ты не знаешь, где спортивный костюм?

— Ты разве не отвез его к бабушке?

— Да я старый имею в виду.

— Ты из него вырос.

— Ну все равно, — ответил я. — Где он?

— Наверное, у тебя в шкафу. Не грызи ногти.

— Чего?

— Я сказала — не грызи ногти.

Я вынул палец изо рта. Я же целый год не грыз ногти. Непонятно, почему опять начал.

У себя в комнате я открыл шкаф. Вот он, мой старый спортивный костюм, на верхней полке. Я положил его на окно. Вот и кроссовки: потертые и к тому же малы. Но если надрезать, то натянуть можно. Я достал нож и разрезал их так, чтобы большой палец торчал. Примерил. Без носков налезли.

Я вытянулся на кровати, положив голову на руку, — совсем как Элисабет на травке в обеденный перерыв.

Мы шагаем по лужайке к планетарию.

— Вот он, кажется, — она указывает на здание, замотанное в такую серую сетку, какую на дома натягивают во время ремонта.

Остановилась, изучает карту.

— Да, здесь. Интересно, там открыто?

Мы отыскиваем вход.

— к, Насчет «закрыто» ничего не сказано, — замечает она и осматривается.

По тротуару шагает цветной мужчина в сизых форменных брюках с черными лампасами; в руках у него пакет с жирными пятнами. Мужчина заходит под сетку.

— Извините! — кричит Элисабет и исчезает под сеткой следом за мужчиной. — Извините, это планетарий?

Я иду за ней и оказываюсь на лестничной клетке с двумя разными лестницами: одна ведет налево, другая — направо. Мужчина с пакетом уже поднялся на левую площадку; Элисабет бежит следом, чуть отставая, и все кричит:

— Извините, здесь открыто?

Мужчина с мешком торопливо шагает дальше, подкованные металлом носки ботинок стучат по мрамору ступенек.

Возле правой лестницы стеклянная будочка — билетная касса. Рядом с ней латунная табличка с указанием цены и часов работы. В будке пустой письменный стол, со спинки стула свисает синяя кофта.

— Эй! — зовет Элисабет.

В громадном вестибюле гудит эхо. Элисабет повторяет:

— Э-эй!

Никто не отвечает.

— Как его фамилия? — спрашивает Элисабет.

— Бафорд, — отвечаю я. Элисабет кричит:

— Билл Бафорд, пришел ваш сын!

«Сын, сын, сын», — отвечает эхо.

— Пошли! Элисабет начинает подниматься по левой лестнице. Я иду по правой. Двадцать длинных шагов — и мы встречаемся на первой площадке.

— Билл Бафорд! — зовет Элисабет с площадки в вестибюль.

— Может, сейчас обед или вроде того, — бормочу я.

Элисабет кивает, указывает на следующую лестницу — та ведет к потолку-куполу из зеленого стекла. Потом берет меня за руку и тащит за собой.

Под куполом жарко и пыльно.