Зимняя бухта

Элисабет выдула дым в сторону бассейна. Бассейн у них немаленький. Я еще никогда не видел, чтобы садовый бассейн был таким большим, но с другой стороны, я вообще садовых бассейнов не видел.

— Наверное, на тренировках ужасно тяжело? — сказала Майкен, становясь между мной и Элисабет. Я согласился — тяжело.

— Надо же. — Майкен смотрела на меня, округлив глаза.

— Что «надо же»?

— Да так, в общем и целом. Я сама-то человек неспортивный. Когда-то неплохо метала мяч, но это все мои спортивные достижения.

Элисабет взяла меня под руку и потянула к бассейну:

— Хочешь посмотреть сад?

— Конечно. С удовольствием.

— Она немного назойливая, — пробормотала Элисабет. Мы обошли бассейн. Потом постояли, глядя на Мэларен. Я обернулся на дом.

— Какая у вас большая вилла.

— Да, но мы скоро переедем.

— Да? Почему?

— Он для нас слишком большой. Да и у папиной фирмы дела идут неважно.

Элисабет положила руку мне на пояс и как будто развернула — так, чтобы я смотрел на Мэларен.

— Мне будет не хватать этого вида. Будет не хватать завтраков на веранде и позднего купанья в бассейне, когда над тобой темное августовское небо с миллионом звезд. Любишь плавать?

— Ага, — ответил я. — А где у вас туалет?

— Прямо, потом направо, в прихожей.

— Я скоро, — пообещал я и направился к дому.

В гостиной меня охватило странное чувство. Я был тут в третий раз, и гостиная как будто изменилась, или, может, я сам изменился — неясно.

В туалете было занято. Я вернулся в гостиную, сел на диван и стал ждать.

С верхнего этажа спускалась Патриция. Она надела платье в горошек, а в руках несла мячик — тот самый, с которым играла в день, когда я сто лет назад ее спас. Остановившись передо мной, девочка протянула мне мяч.

— Вот, это тебе. На память.

Я взял мяч, не зная, что мне с ним делать. Мяч был мокрый. Да, они же играли с ним в бассейне.

— Спасибо.

— Хочешь посмотреть мои игрушки?

— Давай.

Патриция снова побежала наверх, я отправился следом. Мы оказались в коридоре второго этажа. На этот раз он выглядел по-другому. Через мансардные окошки лился солнечный свет. Двери комнат были открыты. Патриция остановилась у своей двери и сообщила:

— Я живу здесь.

Я со стуком бросил мячик об пол. От мяча осталось темное пятнышко. Я хотел было еще раз бросить мяч, но он ускакал от меня по коридору и перекатился через порог дальней комнаты — комнаты со старыми газетами и старым ресторанным счетом.

— Я только схожу за мячом, — сказал я.

Мяч закатился под кровать. Я лег на пол. Мяч укатился к самой стене.

Я достал его и, извиваясь, полез из-под кровати. И в последний момент заметил картины.

Я снова нагнулся и посмотрел под кровать.

— Нашел? — крикнула Патриция.

— Вот он, — крикнул я в ответ, а сам вновь сунулся под кровать.

К ней снизу были прикреплены две картины. Не очень большие, но обе подписаны. Одна — Улле Ульсон, вторая — Грюневальд.

— Нашел? — снова крикнула Патриция.

Я поднялся и счистил с себя пыль.

— Конечно.

Девочка по-прежнему стояла в дверях своей комнаты. Я вошел, и она показала мне целую ферму, расположившуюся на кровати.

— Леопарда зовут Килрой, — рассказывала она. — Все остальные — его детки. Всех зовут как меня — Патриция. Но я хочу дать Килрою другое имя. У него теперь два имени. Его будут звать Йон-Йон Килрой, в твою честь. Окрестишь его?

— Как?

— Стукни его три раза по голове теннисным мячиком, выжми воду и скажи: теперь тебя зовут Йон-Йон Килрой. И все!

— Мячик почти высох.

Патриция взяла мячик и умчалась в ванную. Вернулась с мокрым мячом, поднесла ко мне мягкого зверя. Я выжал на голову леопарду несколько капель из мяча.

— Окрещаю тебя Йон-Йоном Килроем, — провозгласил я, а потом сказал: — Мне надо в туалет.

Зашел, заперся. Большая встроенная ванна, вдоль стены выстроились горшки с папоротниками и еще какими-то зелеными растениями. На стене, над громадным зеркалом, два динамика, но сам проигрыватель где-то в другом месте.

Я думал о картинах под кроватью. Франк заявил, что они украдены. Страховая компания заплатит, а он потом продаст эти картины, может быть — за границей. Похоже, с деньгами у него туго.

Я спустился к остальным.

Все, кто был в саду, уже вошли в дом и собрались перед телевизором: рыжий парнишка собирался показывать, что он там наснимал. Он включил телевизор, но на экране начался не видеофильм, а репортаж Си-эн-эн. Съемки из Сараево. Посреди улицы разорвалась граната, люди кричали, бежали. Какая-то женщина осталась лежать. Рядом с ней на уличных булыжниках ширилась лужа крови. Потом пошли кадры из больницы. На кровати лежал мальчик моего возраста.

— Сроджан! — сказал я.

Все посмотрели на меня, потом снова на мальчика: серое лицо, одной ноги нет.

Репортер рассказывал о развитии событий в Боснии.

— Мы учились в одном классе, — сказал я. — В пятнадцать он уехал назад, в Югославию.

— Вот чума, — выговорила Майкен.

Сердце у меня стучало, как молоток. Хотелось на воздух, и я вышел на веранду. За спиной включили видеозапись. Было слышно, что кто-то пел «С днем рожденья тебя». Я слышал высокий голос Элисабет: «С днем рожденья тебя!»