Зимняя песнь

Мы замолчали. Проклятая скрипка все еще играла у меня в ушах, Колютик, как и раньше, ничего не слышала. Я взяла с подноса ягоду, поднесла ко рту, смакуя аромат – отголосок летнего солнца, напитавшего алую мякоть, – вонзила в нее зубы и ощутила на языке взрыв вкуса. Меня захлестнул поток воспоминаний. Мы с мамой варим клубничный джем, Констанца печет пирог. Губы Кете красные от сока запретных ягод. На грифе скрипки – следы от липких пальцев Йозефа. Скольких трудов стоило их оттереть!

Вздрогнув, я вдруг узнала мелодию, что доносилась издалека. Странный, запоминающийся мотив, похожий на багатель. Это моя музыка. И это скрипка Йозефа.

Я отодвинула тарелки и подошла к клавиру. Колютик маячила у меня за плечом – противная, надоедливая карлица. Я прогнала ее, и в отместку она сделала так, что все мои листки с нотами разлетелись по комнате. Я бросила на нее выразительный взгляд, но она лишь угрюмо пялилась исподлобья, не двигаясь с места, пока я одними губами не произнесла «я желаю». Сердито хрюкнув, она щелкнула пальцами, и все разбросанные бумаги моментально улеглись в аккуратную стопку на столике подле клавира.

Вместо того чтобы продолжить работу над сонатой Брачной ночи, я села за инструмент и заиграла Der Erlkönig, аккомпанируя брату отсюда, из другого королевства, другого мира.

Покуда в верхнем мире тебя не забыли.

Моя музыка. Разумеется! И на этой земле, и под ней все преходяще, вечна лишь музыка. Даже если для всех наверху я мертва, частица меня будет оживать всякий раз, как зазвучит моя музыка.

Колютик водрузила на крышку клавира поднос с клубникой – спелой, красной, соблазнительной. Я съела все до последней ягодки, радуясь маленьким удовольствиям, которые пока еще мне доступны.

И видеть сны, быть может

Проснулась я в обществе Йозефа.

Я стояла посреди какого-то помещения с богатым интерьером и дорогой мебелью. Мой брат в ночной сорочке и колпаке сидел за письменным столом. Было далеко за полночь, свечи почти догорели. Перемазанные чернилами пальцы сжимали перо, Йозеф что-то усердно царапал на листке бумаги.

«Милая Лизель», – вслух произнес он. Письмо. Йозеф писал мне письмо.

«Шесть месяцев назад я покинул дом, а от тебя ни словечка. – Он умолк, дожидаясь, пока рука поспеет за языком. – Где ты, Лизель? Отчего не пишешь?»

Зефферль, Зефферль, братец мой любимый, я здесь! – воскликнула я и опять, как тогда, обнаружила, что лишена голоса.

Брат вскинул голову, словно почувствовал мое присутствие. Йозеф! – звала я. – Зефф! Однако секунду спустя глаза его потускнели, он вернулся к письму.

«Мама пишет мне каждую неделю, Кете – чуть не ежечасно, и только от тебя и о тебе нет вестей».

Я смотрела, как брат сражается с пером. Как естественно смотрелся в его руке смычок, с каким изяществом Йозеф водил им: движения отличались красотой и плавностью, запястье было свободным. А вот перо он держал неуклюже, с трудом. Не потому ли Йозеф предпочитал, чтобы в редкие моменты сочинительства записи делала я, а не он сам?

Я растерянно попятилась. Мой брат не умеет писать. Как и мы с сестрой, в детстве он осваивал азбуку, сидя у маминых ног, и, конечно, умел читать, но вместо обучения письму, отец, одержимый желанием воспитать нового Моцарта, переключил все внимание сына на нотную грамоту.

Обмакнув перо в чернильницу, Йозеф прижимал его кончик к бумаге и медленно, с усердием выводил по-детски корявые буквы. Я заметила, что он даже не научился соединять их между собой.

«Я все гадаю, почему ты молчишь, и ни одна из причин не кажется мне убедительной. Ты – словно тень или призрак, тебя как будто нет. Но разве такое возможно? Как можешь ты быть призраком, если у меня в руках доказательство твоего существования?»

Он посмотрел вбок. На невысоком столике лежала раскрытая папка с нотами Der Erlkönig. Мой почерк на белой бумаге четко выделялся в мерцании свечи.

«Где бы ты ни была, надеюсь, ты почувствовала тот момент, когда я показал твою музыку миру, когда впервые исполнил Der Erlkönig на публике. Жаль, ты не видела лица слушателей. Твоя музыка привела их в восторг, – он тщательно вывел следующее слово: – зачаровала. Слышала бы ты, как они кричали «браво!» и «бис!». Публика рукоплескала не мне, Лизель, а тебе, твоей музыке».

Я плакала. Не знала, что призраки способны плакать.

«Франсуа настаивает, что мы должны попытаться опубликовать пьесу, говорит, это гениальное творение. Он очень умен, и я доверяю его суждениям. – Йозеф оглянулся, его взор потеплел, засветился нежностью. Я проследила за направлением взгляда: Франсуа спал на кушетке, заслонив глаза рукой. – Но я не хочу действовать без твоего одобрения. Я должен знать, что ты тоже этого хочешь».

Да, воскликнула я. Да!