Зимняя Война

Воспителла принесла вина, и они выпили: за Клеопатру. Больше никогда не будешь так играть?.. Зарока не дам. Знаешь, есть клятва игрока. Или божба пьяницы. Больше ни одной рюмки!.. Давай тогда еще по одной. Это мое домашнее вино. Как – домашнее?.. а вот же на этикетке написано – «Арманьяк»… Блеф. Я сама делаю вино. И обманываю гостей. Я хороший винодел. Моя названая бабка была родом из Крыма, из Массандры. Там умеют заниматься давленым виноградом. Боюсь, что ее предки были греки. Она знала такие винные секреты… А больше ты ничего не боишься?.. Боюсь. Теперь я боюсь тебя потерять.

Они крепко поцеловались винными алыми губами, сладкими, мокрыми, скользкими, и снова неистово, до сотрясенья и тишины сердца, пожелали друг друга.

Когда в дверь постучали, они замерли в тесном, немыслимом объятьи. Разорвали руки, ноги. Это было как отрубанье руки. Малый кусок тела отрубишь – а боль Адова. Воспителла, ты от меня отрываешься… будто мне отрубают руку… палец…

Она накинула на плечи сорочку, длинный атласный халат, пуховый, с кистями, платок, ринулась к двери. На пороге стоял худой маленький серый, лысоватый человечек. Острые его глазки впились в Воспителлу и вышли наружу у нее из спины, из-под лопаток, буравя теплый темный воздух спальни.

– Утро доброе. Не упомню вашего имени, господин… господин… Вы один из гостей?..

– Я один из гостей. Я ищу одного из ваших гостей тоже. Подозреваю, что он здесь, ибо я звонил ему уже, и его номер молчит, а вечером он с вами условился играть в… глупую игру. И, значит, он из вашего дома никуда не уходил. Надеюсь… я не найду в вашей милой спаленке хладный труп?

Он шутил. От его шутки пахло страхом. Воспителла плотнее запахнулась в пушистый платок. Ее глаза сияли неостывшей, веселой любовью.

– Вы найдете здесь живого человека. Вы можете говорить с ним. С одним условьем…

Она молча, сверху вниз, с полминуты глядела на серенькое личико, на тщедушную, затянутую в серый костюм фигурку, на сосульки редких волосенок на висках, натолкнулась на буравчики рачьих глазок. Маленький человечек понимающе усмехнулся.

– …чтобы он был в полной безопасности, имея дело с вами. Я знаю, кто вы такой. Неужели же не знаю. Мой дом просто кишит вами всеми, как… как августовскими мухами. – Она поежилась, но грубость было не взять назад. – Мне он нужен живой! Невредимый! Целенький! Я должна знать, куда он отправится, с кем, зачем…

– Ну это уж вы перехватили, госпожа Ленская, – насмешливо наклонился в кукольном поклоне серенький мышонок, – ну это уж вы хватили. Это не вашего, простите, бабьего ума дело. Я не дам слово, что с господином Лехом будет все в порядке. Я не могу дать вам этого слова. Вы же понимаете. Где он?

В порядке. Какое подлое, пошлое слово – «в порядке». Порядок, строй, ранжир. В каком порядке бегут солдаты в атаку?! Как они умирают, матерясь, скрежеща зубами, отплевываясь кровью, корчась на взрытой взрывами земле в невыносимых муках, – в порядке или нет?! Ей не надо их дешевых слов. Зачем она только завела этот разговор.

Она отступила с порога, серый мышонок процарапался вглубь спальни. Лех уже стоял около дивана, застеленного голубыми песцовыми шкурами, одетый, в чуть помятом белом смокинге. Обвязанные окровавленными тряпками запястья безумно, как у чучела, торчали из обшлагов.

– О, я вижу, вы тут уже как следует поиграли, – губки мышонка поджались, он выдавил из себя короткий понимающий смешок. – Вы зря времени не теряли. Господин Лех, – он поклонился, боднул воздух лысой головенкой. – Разговор конфиденциальный. Удалите женщину.

Он обернулся к ней.

Мне все предстоит, Воспителла. Чего только мне ни предстоит. И трапы самолетов. И чужие, огромные и страшные города. Они безумны, как Армагеддон. И блеск гостиничных люстр. И погони. И глупые, кажущимися людям неимоверно важными переговоры: слово за слово, болтовня, подмигиванья, передача бумаг, сведений, карт, дислокаций, направлений ударов. Это Зимняя Война, Воспителла. Мы живем во время Зимней Войны. А когда люди не жили во время Зимней Войны?! Они жили во время Зимней Войны всегда. Всегда, дорогая. Я вижу себя на роскошных приемах, на нищих дорогах. Я могу просить милостыньку, а назавтра я буду обедать с папой Римским. Так и будет. И ты не сможешь меня сопровождать. Смогу! Нет. Мужчина должен делать свое дело один. Может, мой самолет перевернется в воздухе. Взорвется. Или его взорвут. Собьют. И он сгорит. И я сгорю в нем. Ты же так боялась огня. У тебя же в детстве тоже сгорел дом. Дом, в котором ты жила. И потом, после, у тебя было много домов. И много денег. И много помад ты выделала для бабьих ненасытных, кокетливых ртов. Но почему ты живешь в коммуналке?! И моешься в ржавой, пахнущей мочевиной ванне?!