Зимняя воцна

Он здесь. Он на самом блестящем приеме Парижа, а то и всего светского мира. Он, простой солдат Зимней Войны. Вон они как живут, оказывается, аристократы. Какие знакомые лица. Он видел их в синема. Вон, вон с зачесанными гладко на затылок черными волосами, с длинными египетскими глазами, густо подкрашенными сурьмою к бровям, с сочно намалеванным пухлогубым ртом, гордо ступая по навощенному до ослепленья паркету, движется, несет себя знаменитая актриса София Лоретти, итальянка. На ней длинное платье, оно бьет ее по щиколоткам жестким, как блестящая жесть, алым шелком. Красное платье! Кровавое платье. Надеть такое, когда люди умирают на Войне. Цвет крови… цвет встающего ТАМ, из-за снегов, из-за розовых Хамар-Дабанских зубцов, холодного Солнца. Как она играла многодетную мать в том жутком фильме, где голодные дети приползают к ней, и она, лежащая на печи в крестьянском доме, выпрастывает из сорочки пустую грудь и дает им, пытается, плача, всунуть сосок в голодные, кусачие детские зубы, в плачущие рты! Какая она красивая… богатая. А играла беднячку. А он бедняк. Солдат. А должен сыграть богатого. Безмолвная записка не разъяснила, зачем он должен слоняться в душных облаках дамских арабских духов на этом званом рауте в Париже. Иди себе, смотри. Запоминай. Сожмись внутри пружиной. Готовься каждый миг к нападенью. Знай, что Война еще не закончена. Помни о…

Помни всегда. Вечное ПОМНИ.

Я помню все, Господи. Я помню свою жаркую молитву о Твоей последней пуле.

Он глядел на блеск и лоск, тоскуя. Господи, какая тоска. Я вижу, как тоскливо и безысходно живут богатые. Как они натужно веселятся, как напряженно улыбаются, как театрально едят и пьют. И за каждым блестящим, расшитым перлами одеяньем — ночные засады и выпущенные из многозарядного оружья пули. И за каждым рассыпанным — по полным белым, смуглым, шоколадным плечам, гибким шеям, обнаженным, дрожащим от прохлады спинам — звездчатым алмазным ожерельем, за каждым густо-травяным изумрудным колье, за виноградной кистью хризолитового кулона — нанятые задорого убийцы, анонимные подметные письма, шантажистки под черными вуальками, обокраденные банковские счета, бессонные ночи, револьвер, трясущейся рукой подносимый к виску. И это — жизнь?! Да проживи он в родном Армагеддоне хоть весь век на дне бедняцкого медного нечищеного котла, в трущобах и дворницких каморах, он был бы счастлив, если б еще… Условье. Какое ты себе еще придумал условье. Ты молод, силен, отважен.

Уже не так молод. И силы подорваны Войной. И шрамы, шрамы — вдоль по всей душе.

Ты был бы счастлив вместе со своей любовью.

Где твоя любовь, Лех. Даль. Горы. Солдатик стоит на вышке, мерзнет. Винтовка у него на плече. Тяжелая. Ему хочется ее сбросить. Заходящее Солнце озаряет снеговые, стесанные ветрами рубила хребта Хамар-Дабан, и они становятся цвета розовой крови. Ты стоишь и куришь сигарету, и твои глаза встречаются с глазами солдатика на вышке, и он ежится от пронизывающего ветра, и ты стряхиваешь ладонью с рукава гимнастерки пепел и снег. И твоя любовь кричит тебе издали, сложив руки рупором и приставив их ко рту, побеждая криком закат, мороз, буран: «Юргенс!.. Ю-у-у-ургенс!..»

Он, оглядывая исподлобья беседующих, фланирующих, хохочущих, вальсирующих — в другом конце огромного зала, расположившись под раскидистыми заморскими пальмами, тихо и грациозно наигрывал легкую танцевальную музыку струнный оркестрик, — шел вдоль белых, толстых, как слоновьи ноги, лаково блестящих мраморных колонн, заложив руки за спину, и ему казалось, что все в зале, все важные господа и дамы, родовитые отпрыски и надменные премьеры, и слепящие выхоленной красотой звезды, и веселые, нарядно одетые, завитые и надушенные дети в наутюженных брючках и кружевных панталончиках — все смотрят на него и примечают, как не по-праздничному, мрачно, странно и смешно он одет — пиджак и штаны с чужого плеча, рубаха хоть и впору, да на воротнике пуговицы не достает, и вдобавок эти сапоги, эти военные сапоги, черные, тяжелые сапоги. Откуда они. Зачем они на нем. Кто их на него напялил. А, да это надел он сам, собираясь на блестящий бал — мадмуазель, смутясь и порозовев, поставила рядом с его кроватью старые, намазанные свиным жиром тупоносые башмаки: о, вам будут впору!.. ваши совсем истрепались!.. — а он засмеялся и напялил сапоги, что заприметил за этажеркой: вот эти на балу будут хороши, в самый раз. Мадмуазель хохотала и прижимала к щекам ладошки, он хохотал вместе с ней. Теперь, в сыплющем на него отовсюду алмазные россыпи света и роскоши, сияющем великолепном зале, он застеснялся. Все в нем, внутри, угрюмо потупилось и потемнело. И от его темноты, тайной и страшной, что пряталась глубоко, меж ребер, еще ярче казался тысячеокий свет люстр, еще громче звенел вокруг женский обвораживающий смех.