Зимняя воцна

Они танцевали и говорили. Ему все думалось: это сон. Это сон, и он сейчас прервется. Исупов грубо пихнет его сапогом под ребро, крикнет ему, без задних пяток заснувшему на подстилке: «Эй!.. Вставай!.. Пора ружьецо чистить к бою. И рацию проверить, не сломалась ли. Ленивец!.. И табачком запасись-ка побольше у Кармелы, хоть накуриться перед смертью напоследок!..» — и он, тараща глаза спросонья, вскочит, увидит располосованную крест-накрест осколком стекла ли, бандитским ли ножом щеку Исупова, а Исупов увидит его заспанную рожу, исчерканную шрамами, и они оба дико, страшно захохочут друг над другом — ну и красавцы, ну и быки, ну и шаманские маски. Это бесспорно сон, тут нечего и думать. О, ущипни меня, прелестная девушка. Ты Великая Княжна?.. Нет, ты уже Царица. Ты осталась одна. Тебе одной — все мантии Двины, все горностаи Таймыра, все парчовые свадебные платья Островов.

— Ты давно с Войны?..

— Я на ней всегда. Она и здесь идет тоже. В Париже. Это вы все, высший свет, думаете, что она идет где-то далеко. Она рядом. Она — всегда.

— Как ты меня узнал?.. По Сапфиру?..

— И по нему тоже. По глазам. У тебя такие глаза. Они как северные озера. Как северное море. Светлые, печальные и без дна. Дна нет. Я тону. Я тону в тебе, слышишь.

— О чем мы болтаем. Мы что, дети, что ли. Я так счастлива говорить по-русски. Я так рада.

— А я просто счастлив. Счастлив, что моя Царица — вот… у меня в руках. Вместе с Камнем.

— Я же сказала: я знатна, я Царского роду, а ты солдат. Так не бывает, чтобы так сразу…

— Молчи. Бывает только сразу. Потом, после, ничего не бывает. Ведь Война не объявлена. Все идет уже века — под шумок, втихаря. Мир умирает, сгорая в огне битвы, сам того не сознавая, продолжая улыбаться, как все эти люди, вымучивающие из себя улыбки. Ты улыбаешься от радости, а они…

— Мне их жаль. Не наступай своими ужасными сапогами мне на ноги.

— Ах!..

Он резко, крутанув ее, остановился, упал на колени и поцеловал ее ножку — чуть выше лодыжки, в щиколотку, затянутую в ажурный белый чулок.

Когда он поднялся, она погладила его по щеке, по закрасневшимся шрамам. Он уткнулся губами, носом в ее теплую ладонь.

— Царица…

— Прекрати меня так называть. На нас все смотрят. Не падай больше на пол. Не целуй мне ноги. Зови меня лучше…

— Настя?.. Ася?..

— Отец называл меня… — Глаза ее подернулись пеленой невыплаканных слез, как озеро — поутру — туманом. — …Стася.

— Хорошо. Стася. Я солдат. Я грубый, ужасный солдат. Я украду тебя.

— Как мой родовой Сапфир, который на земле крадут все, кому не лень?..

— Ты не Сапфир. Ты живая. И ты моя Царица. И я…

— Не говори этого слова. Не говори его никому больше никогда. Никаким женщинам. Слышишь?!.. Никому, с кем ты будешь после…

Они кружились в медленном вальсе среди колышащейся, умирающей роскоши мраморного зала, и его запыленные сапоги плыли черными лодками рядом с ее лилейными узенькими лепестками, и он наклонился к ней низко, низко, — он ведь был слишком высокого роста, худой и длинный, а она невысокая, тоненькая, даром что на ней были туфельки на каблуках и высоко поднятая, золотой короной, пышная прическа, — вдохнул запах ее волос, дух русского деревенского северного сена, разнотравного, лучистого, увидел рядом, близко, синий камень, ударивший выбросом небесного света по зрачкам, и сказал отрывисто и жестко:

— Я ни с кем не буду после тебя. Никогда. Слышишь.

Он обернулся к белой колонне.

За колонной стояла Воспителла в черном, длинном, в пол, траурном платье — в том, в каком она была в день их военного разрыва.

В руке она держала черный веер. Страусиные перья подметали паркет.

Воспителла разлепила губы и неслышно сказала:

— Будь с ней. Будь с ней, Лех. Я давно умерла. Я сгорела в самолете. Ты об этом не знаешь. Ты мужчина. Я люблю твои шрамы. Не возвращайся в Армагеддон. Оставайся с ней в Париже. Она моя каторжная мать. Она отрубила себе палец на лесоповале. Она родит тебе ребенка. Она не знает, кто я, зачем жила, зачем сгорела. Она не знает, кто ты. За нас всех все знает Бог. Все перемешано, Лех. Тесто замешано круто, Юргенс. Только будь. Только живи. Это я вернула ей камень. В меня стреляли Косая Челка и Авессалом. Я бросила сапфир из дверей собора Сакре-Кер, с Холма Мучеников, вниз. И он покатился. И его поймал слепой музыкантик, в черных очках, он играл на губной гармошке около карусели. Он поймал камень и взял его в зубы, а потом выплюнул в ладонь и крикнул: я знаю, где живет русская Царица!.. И Косая Челка держала револьвер у моего виска, а слепой бежал вниз по Холму, по сырому снегу, и играл на гармошке, и держал камень в кулаке. Не возвращайся. Люби ее. Париж — город любви. Целуйтесь в кафэ. Глядитесь в зеленую Сену. Постройте себе дворец на Елисейских Полях. Пусть Армагеддон вспыхнет и сгорит без тебя и без нее.

Он сжал руками Стасины голые плечи. Молчал.

Только он один мог видеть и слышать женщину в черном, близ белой колонны.

Мы русские! Мы должны вернуться в Росиию! Через моря!.. Океаны… Через степи, метели…

Там огонь. Там Война. Там Последняя Битва.