Зимняя воцна

Лех бросается на живот, ползет по-пластунски, стреляет из автомата — прицельно и навскидку; катается, корчась, обхватив себя руками, по шершавым доскам грязной сцены, имитируя раны и боль, затихает, раскинув руки. Ты актер, Лех. Ты разве не знал, что ты — актер?! И всякий человек на земле — актер. Мы все играем свою роль. Мы не выскользнем из платья роли. А если платье разорвать?! Да, это выход. Ваш выход! Ваше представленье! Вы хотели смерти, господа?! Вот вам смерть. Вы хотели боли?! Вот она, боль. Она не ваша. А если она станет — вашей?! Что вы будете делать тогда?! Аплодировать?! Корчиться, как я сейчас?! Подпрыгивать до потолка, клясться, божиться: это не я, это не мы, мы хотим наслажденья и жизни, а не боли и смерти, мы хотим жить?!

Он перекатился на спину и затих, раскинув руки. Музыка бушевала. Пианинишко сгибалось под тяжестью аккордов, сотрясающих темное пространство зала, темноту жизни. Наша, Армагеддонская жизнь беспросветна. Так. Но роза у меня в зубах. Но безмолвье тела, которым я говорю тебе, живой и живущий, все, что ты сам себе не можешь сказать. Зал молчал. Кто-то хихикнул из темноты. Он лежал на сцене, раскинув руки. Улыбка прорезала его искореженное лицо. Он поднял голову, повертел ею туда-сюда. Ах, это ему раненую голову, разбитую, окровавленную, перевязывала невидимая санинструкторша. Милая. Сестричка. Милосердная моя. Спасла. Он поцеловал ей воображаемую руку. А после — и воображаемые губы. Протянул розу. Воображаемая пуля опять настигла его. В корчах беззвучного предсмертного стона он опять повалился на пол. Все. Бездыханный. Зал хрустел конфетной фольгой, урчал, булькал, ко-кто жиденько хлопал, свистел. «Фильм скорей давай!.. Портачи!.. К чему нам это изгалянье глядеть!..» Лех вскочил и несуразно, неудобно как-то поклонился. Шагнул к таперу. Прошептал:

— Десять минут позора. Если б еще и деньгу за эту приличную давали. Спасибо, Стив.

Слепой поднял лицо. Черные очки проблеснули в свете рампы. О, лицо слепого игреца, лицо мертвеца с живой и веселой улыбкой. Игрец от Бога, играет как Бог, музыкант высшего класса, стиль джаз-рок. Стив!.. Ты великолепен. Он вскочил из-за инструмента, пригладил бритую свою головенку ладонями. Просиял. Они оба умотали со сцены за кулисы, перебрасываясь на ходу разными словечками, репликами, подмигиваньями: «Стив, сегодня к Арку натурщицы придут?..» — «Да не знаю, придут ли. Жалуются они — мало Арк платит. И потом… холодно. Зима. Мерзнут.» — «Сегодня пойдем есть в гадюшник или в ресторан для бедняков?..» — «Нет, идем ко мне домой, ты меня до дому доведешь, и у меня поужинаем, есть мясо и пиво.» Они копошились за кулисами, пересмеивались, напяливали зимнюю одежку — теплые куртки, шапки, шарфы, и Лех крепко держал Стива под локоть. Они медленно спускались по лестнице, шли через зал; там стояла непроглядная темень, уже крутили фильм, и в заднем ряду девочка шептала: «Ой, дяденька… вы так чудесно играли!..А вы бы спели что, а почему вы — не поете?..» — «Тише, тише вы, дайте же людям поглядеть кино спокойно!..»

Они выбежали на улицу, а там мел снег белой дворницкой метлой. И они оба шли по Армагеддону, и они оба были нищие. «Стив, а ты помнишь себя подростком… ну, еще ребенком?.. давно, сто лет назад…» Он вынимал из кармана сигареты, закуривал, и табачный дым мешался с белесым дымом метели. «Еще бы, Лех. Еще бы не помнить. У меня было страшное детство. Я хотел сам себя убить. Я очень страдал, что я слепой. Что учусь в школе для слепых… читаю по брайлевскому шрифту. Страдал так сильно. Думал: вот не женюсь никогда, меня никто не полюбит.» — «А сейчас?..» — «Что — сейчас?.. После того, как я был ТАМ… горел в огне?.. Ты еще спроси, как меня — слепого — взяли ТУДА… Да ведь мне сделали операцию, Лех, мне вернули зренье… тогда, давно… и я уже был пригоден служить… и меня взяли… в действующую Армию… и сразу — на Войну… понимаешь, сразу, с корабля на бал… и первый бал оказался последним, меня шарахнуло тут же, я очнулся в лазарете, а перед глазами — тьма. И врачица, что меня перевязывала, плачет в голос. Сейчас… Я понял, что человеку надо смириться. Со всем смириться, и с собой тоже. Прожил день — и хорошо. А ты до Войны что делал?..»