Зимние Дацзыбао

Были яркие, известные всей стране. Самый известный – Утёсов (Жванецкого ещё никто не знал, он в конце 70-х для публики возник), и масса врачей, писателей, поэтов и шахматистов. Были никому не известные, вроде одинокого старика, который десятки лет на улице Льва Толстого, на кольце троллейбуса, растил и пестовал тот виноград – и после него он таки зачах. Они чинили часы и обувь, торговали семечками и мелкими варёными креветками «рачками» (с ударением на первый слог) в газетных кульках, марками на уличной «бирже» и всем на свете на Толчке, куда мореманы привозили то, что у них не нашла таможня. Они заряжали сифоны и стояли у прилавков с копчёной скумбрией и кефалью (в мире не было рыбы вкуснее, чем та кефаль, особенно горячего копчения), мелкой камбалой – глосиком, и бычками на Привозе… Старые, загорелые, морщинистые, седые или лысые одесситы, в тельняшках, парусиновых брюках-клёш и вытертых до белизны кожаных сандалиях, под которые люди интеллигентные непременно носили носки. Те самые, которые сейчас – признак российской некультурности, по мнению нового поколения идиотов.

Это был их город, полный юмора и солнца, их море и их белесое от жары небо. И они были его, и делали его таким, каким он был, просто живя в нём. Они придумывали и рассказывали анекдоты, ссорились и спорили, заводили романы с местными барышнями, раскормленными до правильного состояния, чтоб, взяв её в руки, человек понимал, что мает в руках ВЕЩЬ, и с приезжими тощими дурындами, но с теми это уже было не всерьёз. Они пели под гитару и играли на маленьких скрипках и больших роялях, и пестовали особо умных и талантливых детей, понимая, что каждый из них может стать Карузо или Гилельсом, – им надо только абисэлэ стараться. Остальные дети вели нормальную жизнь, становясь знаменитой одесской шпаной, про которую написано песен и книг больше, чем про весь остальной Советский Союз вместе взятый. Каждый первый из них мечтал уйти в море, каждый второй в него уходил и не все возвращались домой. Море вообще жестокое.

Море окружало город и делало из них особый народ – одесситов. Смесь греков и евреев, итальянцев и молдаван, французов и румын, русских и болгар, цыган и украинцев, поляков и сербов, испанцев и турок… Говорили они на таком языке и с такой интонацией, что их можно было опознать на любом конце света. В Нью-Йорке и Тель-Авиве, Москве и Питере, Сиднее и Ницце одессита видно за километр и слышно за два. Левантийский город, какими когда-то были Марсель и Барселона, Бейрут и Стамбул, Александрия и Касабланка. Единственный такой в стране и в мире. Город де Рибаса, Ланжерона и Дюка де Ришелье, Зеэва Жаботинского и Бабеля, китобойной флотилии «Слава», прекрасных женщин и великих жуликов… Город портовиков и биндюжников, весельчаков и романтиков. Какой в Одессе был и остался оперный театр! Какие музеи, пусть не такие большие, как в Москве и Питере! А открытые летние кинотеатры – и это, несмотря на комаров! Там можно было курить и лузгать семечки под новые или старые фильмы – и это на свежем воздухе! Великое дело в жару…

Там прошёл первый в Российской империи еврейский погром (греки устроили), и именно там после этого родилась фраза, что «Еврейский погром – это когда евреи собираются вместе и идут бить кого-то, кто их не любит сверх абсолютно необходимого». Там стояла и до сих пор стоит на бульваре статуя Дюка, на которую хулиганистая поговорка рекомендовала смотреть с люка – и это таки было сильно неприлично, но смешно. Там Потёмкинская лестница, на которой Эйзенштейн снимал свой «Броненосец Потёмкин», и бьют знаменитые куранты, там порт и Воронцовский дворец с беседкой. Там пляжи, чьи названия помнят все, кто бывал в Одессе: «Аркадия» и «Отрада», «Ланжерон» и «Дельфин» с их мелким песком и вечной проблемой – прийти пораньше, чтобы не лежать на голове у соседей. Причём одесситы, приходя на пляж, плавали до буйков, играли в карты или ели. Всё в обязательном порядке.

Последнему предавались с особенной страстью бабушки и мамы, которые раскармливали до состояния повышенной пухлости любимых детей. Виноград и варёная кукуруза, помидоры с солью и икра из синеньких (домашняя, в майонезных баночках), кефир и булочки запихивались в них с истинной страстью. Здоровый ребёнок худым быть не мог в принципе, что гениально описал Жванецкий. Он должен был плавать, загорать и есть, причём всё это делать, не снимая панамки, чтобы головку не напекло. В итоге дитя становилось равномерно толстеньким, с аппетитными перевязочками на ручках и ножках, красным как рак, и плавало как рыба на любой волне, тем более что утонуть в принципе не могло: вода выталкивала. Впрочем, загорали все, особо везучие до непередаваемого равномерно коричневого колера, причём самый шик был, чтобы подмышки были в лучшем случае чуть-чуть светлее прочего организма. И это таки была задача!