Зимние каникулы

Мать недоверчиво и без интереса повернула к ней голову: какое – для кого бы то ни было – может иметь значение, что было с Алевтиной Васильевной, когда ей было девятнадцать лет?.. Впрочем, и Майя не нашла в этом признании для себя смысла.

Алевтина Васильевна с утра накрутила волосы на бигуди, не хватало антенн, чтобы походить на какую-нибудь фантастическую марсианку. С час, не меньше, плескалась сегодня под душем. Под халат надела белую блузку, выпустила кокетливый воротничок – помолодела и похорошела. А уж когда снимет бигуди и наведет окончательный марафет!.. И верно, для неведомого Владимира Андреевича старается.

До прихода матери Майя думала об этом с теми хорошими чувствами, какие естественны по отношению к человеку, которому желаешь всяческого добра. Сейчас в достойное чувство предательски закрадывалось против всего раздражение, против стараний Алевтины Васильевны тоже. Смешными они казались. Приструнила себя: не будь злючкой.

Она молча натягивала колготки.

– Много ли мы в семнадцать лет понимаем? – продолжала Алевтина Васильевна увещевать мать, словно не замечая, что ее не желают слушать. – Именно тогда, когда надо выбирать? И на романтику тянет? Я тоже не избежала этого увлечения – поступила в авиационный. Думала, сразу в небо полечу, буду как Раскова, Гризодубова, Осипенко!

Мать шмыгнула носом, достала платок, высморкалась. На Алевтину Васильевну ноль внимания, однако уши не заткнешь.

– А там? – Алевтина Васильевна вспоминала о неудавшейся вехе в своей биографии с неуместной жизнерадостностью. Майя – опять несправедливо – сочла ее фальшивой. Не желала сопоставлений и параллелей. – ...А там – сопротивление материалов, детали машин, начертательная геометрия (в этом месте Майя слегка оттаяла: вот кто ее поймет!)... Не справилась... – И вздохнула.

– Тоже ленились, – высказала твердое мнение мать.

– Ленилась, – призна а Алевтина Васильевна. – Ленилась, потому что не лежала у меня ко всему этому душа. Разве что к математике и физике. Я убеждена – и педагогический опыт абсолютно подтверждает, – что ничему по-настоящему нельзя научить человека, если учиться ему скучно.

– Оркестры им на лекции приглашай? – Мать была полна сарказма. – Скучно не скучно, слушать смешно. Жизнь у них чересчур хорошая, хлебнули бы с наше...

– Между прочим, – произнесла свои первые слова Майя, – ты не пошла учиться не почему-нибудь, а потому, что приодеться тебе не терпелось, побоялась студенческой бедности, забыла?

– Ничего я не забыла! Не лови меня на слове. Я на шее у людей не могла сидеть. Разница?.. Погляди на себя: какие брюки, какие сапоги? Семьдесят рублей, если не ошибаюсь? А свитер? Шестьдесят. Стипендии два семестра не получала...

– Ну и нечего было покупать, чтобы потом с попреками...

– Я не попрекаю. Объясняю. Никогда вы не поймете, каково это, когда нечего надеть, кроме дырявых скороходовских ботинок и платья из искусственного маркизета, через которое все насквозь просвечивает, потому что комбинации нет, последняя расползлась от бесконечных стирок. А зимой лишний раз на улицу стараешься не выходить, до мозга костей в драном пальто прохватывает. А вам ведь только с заграничными этикетками подавай!..

– Да, особенно шуба моя с заграничной этикеткой, – буркнула обиженно Майя. – И еще многое другое. Зачем ты мне это говоришь?

Мать немного устыдилась:

– Ладно, ладно.

– Любишь ты вспоминать.

– Тебе, конечно, вспоминать такого не придется.

– И дай им Бог, – отозвалась Варвара Фоминична.

– Я им тоже плохого не хочу.

Обстановка немного разрядилась, мать полюбопытствовала у Алевтины Васильевны:

– Вас что же, тоже исключили?

– Какая разница? Сама ушла, а два года все равно потеряла. Меня после третьего курса послали пионервожатой в лагерь. Вернулась осенью домой, объявила: меняю авиацию на педагогику. На второй курс педагогического приняли.

– То-то родители были счастливы!

– Не плясали. Чего не было, того не было. Но обошлось без драм, честное слово.

Этот камушек – в огород матери, она немедленно отреагировала:

– Так вы из одного института сразу в другой. Случайно, видите ли, отыскали свое призвание. А она? – пренебрежительный кивок в сторону родной дочери.

– И она отыщет.

Мать не нашла нужным отвечать.

Тамара Георгиевна в своем углу слушала и страдала за Майю. Старалась показать, что сочувствует, не осуждает и уверена, что Майя не пропадет и все образуется.

Майя, научившаяся читать по ее лицу, тоже вдруг почему-то поверила: обойдется!.. Ей стало полегче.

Проведешь почти месяц в больнице, насмотришься, появляется новая шкала ценностей. Начинаешь соглашаться с бабушкой: было бы здоровье. И не было бы войны. И была бы голова на плечах – последнее Майя добавила от себя.

Одни находят себя сразу, другие не ищут, хватаются за что попало, а третьи на ошибках учатся. Об этом Майя думала уже в такси, которое везло ее домой.