Зимние каникулы

Около ее кровати сидела мать. Она сидела спиной к двери и рассказывала Варваре Фоминичне (Алевтины Васильевны не было):

– ...Мне учиться не пришлось, отец погиб в первый же год войны, ушел добровольцем в ополчение, а мама умерла в блокаду, я ведь ленинградка. Меня с детским домом вывозили по ладожскому льду, перед нами другой автобус, тоже с ребятами, только младшими, ушел под лед, а я думала, что никогда-никогда эта дорога не кончится. И еще – что никогда не буду сыта.

Мать и теперь не разрешает выбросить и крошки сухого хлеба, как бы ни зачерствел. Другие не хотят, она сама доест. Неважно, что от хлеба толстеют. Объясняться на эту тему с ней давно перестали, мол, пора и позабыть, или что время другое, или что поросятам тоже есть нужно, не куда-нибудь выбрасываем... Забыть, говорит мать, этого нельзя, если сам пережил, существуют вещи, которые никогда не забываются, пусть хоть и сглаживаются с годами, да и не все надо забывать. Время вообще ни при чем, а поросятам и картофельные очистки будут хороши.

– Меня взяли к себе в Москву тетя с дядей, повезло мне, – продолжала вспоминать молодость мать. – Десятилетку кончила. И сразу пошла работать. После войны жили мы скудно, да и кто богато жил? Спекулянты разве, так те и в блокаду не пропадали, им и сейчас лучше всех. – Слова эти надо было понимать не в прямом смысле, а в обратном, Майя с детства усвоила: никогда «лучшее» не означало для матери материальные блага, тем более нажитые нечестным путем, а нечестное она не сводила к одной уголовщине: сделки с совестью ради, как она выражалась, «своего драгоценного пупа» вызывали в ней не меньшее и до смешного личное негодование, пусть ее ни с какой стороны не касались, пусть всего лишь прочла в газете статью или фельетон.

Варвара Фоминична поняла правильно:

– Да уж, эти своего не упустят. И чужого тоже. Майя неслышно прикрыла дверь, прислонилась к косяку.

Не стала перебивать разговор, лишать мать скромного удовольствия: всякому случаю и слушателю рада, чтобы поведать о том, что жило в ней, с годами почти не тускнея, – переломленная войной юность. Сколько уж раз Майя слушала про то, как тетя с дядей уговаривали ее поступать в институт, а ей совестно было сидеть и дальше у них на шее. И еще – бедность надоела.

– Если честно признаться, хотелось хоть немного приодеться. Кому в семнадцать лет не хочется? Позже и то хочется, поглядели бы вы на мою свекровь, как обновкам радуется!.. А я совсем обносилась, штопка на штопке...

Какие-то знакомые устроили ее на киностудию, кладовщицей в цех звукозаписи. Это были ее светлые денечки, мать любила вспоминать про артистов, которых знала с тех пор не только по кинофильмам, но встречалась с ними в коридорах, в буфете, иногда попадала на киносъемки – в самом деле интересно же. Майя очень всегда хотела в кино, хоть кем-нибудь, так ведь кем?

– ...Кто-то надоумил насчет бухгалтерских курсов, не век же сидеть в кладовщицах, выдавать микрофоны, кабель, радиолампы и все такое прочее? Не долго думая, поступила. Вот и все мое образование. Зато дала себе слово, когда дочки родились, непременно дать им хорошие специальности. Они обе у нас способные...

При этих словах Майя затосковала и сникла. Подъема как не бывало.

«Какая я способная? – хотелось возразить. – Другие не больше моего занимаются, а сессии сдают, институты кончают. Вот они – способные».

– Старшая дочь всегда была отличницей...

Одна дочь у царя с царицей была умная, а другая Иванушка-дурачок, горько усмехнулась в затылок матери Майя. Только они об этом и слышать не хотели, когда кто-нибудь пытался открыть им глаза. Родительское самолюбие не позволяло.

«Ты – неспособная?! – возмутилась бы мать. – Кто ж тогда способный?! Лень раньше тебя родилась, верно. Могла бы не хуже Вики отличницей быть», – это когда Майя в первую сессию схватила двойку по химии и по другим предметам получала трояк за трояком, стипендия плакала.

Да-а, ситуация. Теперь чем дальше, тем трудней и сложней. Для жизни опасность миновала, снисхождения не жди. Немыслимое же будет разочарование!

Самое время вмешаться. Майя слегка приоткрыла и прихлопнула дверью, будто вошла.

– Что-то много ты расхаживаешь! Ложись скорей, – легко вернулась из прошлого в настоящее мать. И полезла в сумку: – Бабушка пирог испекла, твой любимый, с капустой... На место Серафимы Ивановны никого вам не положили? Хорошо бы опять не тяжелую, все-таки у вас в палате лучше, чем в других, я мимо проходила, видела...

Золотой человек мать. Сама говорит, ничего не выпытывает, хоть на время облегчает участь, думала Майя, снимая халат и послушно ложась под одеяло.