Зимние каникулы

— Вот видите. Поглядев на него, каждый может сказать: гляди, как подмигивает, жулик эдакий! Смеется, играет глазами, болтает. А может быть, он все это делает, чтобы заглушить то, что его терзает, то, что каждую секунду распирает его, стремясь вырваться наружу? И наверное, он ищет компанию, потому что боится остаться один: его преследует видение, и ему хочется быть поглощенным чем угодно, только бы находиться с людьми. А то, что он хохочет до слез, по всей вероятности говорит о слабых нервах — он хмелеет от смеха, словно от вина… Спустя же некоторое время, когда он вновь остается один со своими мыслями и преследующими его воспоминаниями, он, должно быть, стыдится этого хохота, раскаивается, упрекает себя, и еще больше страдает…

Он вновь умолк и после паузы нерешительно продолжал:

— Видите ли, я человек холостой, детей у меня нет, могу сказать, что в жизни мне не приходилось испытывать сильные удары и страдать. Я был взрослым — и еще каким взрослым, сорока пяти лет! — когда умерла моя мама. Всю жизнь я прожил с нею, с самого моего детства, мы вдвоем — брат Кекин отправился бродить по свету почти еще ребенком. Мы никогда не расставались, можно сказать, ни на один день. После ее смерти я стал дольше по вечерам задерживаться в городе… «Ого, — подшучивали друзья, — наш Карло эмансипировался, стал наконец совершеннолетним!» И я смеялся вместе с ними. А после того, как мы прощались и я приходил домой, думая о том, что ее больше нет, я на цыпочках проходил мимо ее комнаты, опасаясь, как бы ее не разбудить… Привычка, так ведь было годами… И тогда, видите ли, при мысли: «Смотри, ты ходишь на цыпочках, а ее больше нет» — от этой глупости или уж бог знает отчего… да, смешно сказать — я начинал рыдать как ребенок!

Неслышно шагая, их догнал пожилой крестьянин, поглядел искоса, поздоровался:

— Бог в помощь!

— Доброго тебе пути! — ответил шьор Карло с каким-то безотчетным волнением в голосе, словно благословляя его. Они примолкли, пока человек их не миновал.