Зимние каникулы

Старик пришел в себя, но по-прежнему дрожал и обливался холодным потом. Потрясение изнурило его. Бледный, расслабленный, он дремал до конца обеда, а потом Эмма отвела его часок поспать.

— Печальная картина! — вздохнул полковник, оставшись наедине с Иваном. — В особенности для тех, кто знал его раньше. Ничего не поделаешь, закон природы. И все же бывают моменты, когда, поверьте, становится очень больно. А каково Эмме, и говорить нечего! Но, что удивительно, нельзя сказать, чтобы физическое состояние его резко ухудшилось. Если верить врачу, он еще поживет. Более того — подумайте, какая ирония! — на днях врач обнаружил у него солитера. Представляете, солитер в таком старом организме!

В дверях появилась Эмма. Она опустилась в кресло и закрыла глаза. Только теперь на лице ее отразилась огромная усталость. И вместе с тем от нее веяло покорным самоотречением. С детства вошло у нее в привычку подчиняться и до самозабвения служить другому. Пожалуй, это и дало ей ту бесконечную мягкость, в которой растворялось все ее существо. Глядя из-под ресниц на Эмму и полковника, Иван думал о том, что они, в сущности, ждут смерти Старика. Эмма, отдавшая ему лучшие годы, теперь, на пороге старости, хочет наконец зажить своей собственной жизнью. Вероятно, не сознавая того, она сердится на Старика из-за этой оттяжки, пожалуй, даже обижена на него за его бесчувственность. Только так можно объяснить тот огонек, что блеснул недавно в ее глазах. А в иные моменты, она, наверное, казнит себя за это, считает недостойной и бесчеловечной свою досаду, жалеет беспомощного Старика, понимая, как жестоко и несправедливо требовать от него, чтоб он сошел с ее дороги. А когда он наконец умрет, память сохранит его таким, каким он был в дни славы и творческого взлета. Вряд ли она запомнит его выжившим из ума, дряхлым Стариком, который кашляет, кряхтит, машинально вытаскивает из кармана часы и без конца протирает очки. И тогда она не сможет думать о нем без слез и без угрызений совести.

Некоторое время все молчали. Потом разговор возобновился, но теперь ему не хватало прежней живости. А когда через час послышался визгливый голос Старика, Эмма поспешила помочь ему одеться и отвела в кабинет.

Иван встал. Пора было прощаться. Но перед уходом ему захотелось сделать еще два-три наброска. И он вслед за Стариком вошел в кабинет. Он очутился в небольшой комнате с огромным письменным столом и с книжными полками, занимавшими две стены. На свободной стене висели почетные грамоты и небрежно вставленные в рамки пожелтевшие фотографии: профессор со своими коллегами на каких-то конгрессах или окруженный своими учениками. На столе громоздилась кипа регулярно прибывавших нераспечатанных журналов. Старик находился в кабинете, пока проветривали столовую.

Иван оглядел комнату. Итак, великий человек здесь годами работал, мыслил, отсюда вел свою знаменитую полемику, здесь создал труды, принесшие ему славу, которая, быть может, не скоро померкнет. В комнате, которую некогда согревали его присутствие и проникновенный голос, теперь веяло враждебным холодом нежилого помещения. Со всех предметов словно бы сошел блеск, который им раньше сообщал взгляд профессора; не согреваемые теплой рукой человека, они похолодели, как летучая мышь во время зимней спячки, застыли в строгой окоченелости мертвых предметов.

Старик опять сидел у окна. Опять на лице его было выражение мыслителя. Но теперь Иван понимал, что это всего лишь следствие многолетней привычной работы лицевых и лобных мышц и нервов, собирающих кожу в гримасу раздумчивости. Эту гримасу порождает уже не напряжение мысли, а напряжение или неприятное ощущение в иной части организма — пузырек газа где-то в изгибе кишок или нечто подобное.

Старик обернулся и стал водить глазами по комнате; Иван с интересом следил, что он ищет? Но ничто не могло остановить и задержать на себе пустой и холодный взгляд, беспрепятственно проникавший в любой предмет. Тесный, замкнутый круг этой комнаты не мешал, не навязывал ему свою реальность. Мысли, воспоминания уже не тяготили его. Когда взор его падал на полки, с которых он некогда привычным, уверенным движением брал нужную ему для работы книгу, он таращился на них так же, как и на голую стену. Два объемистых тома его «Системы», переплетенные в телячью кожу, все еще лежали на столе; случайно коснувшись их, он проводил по ним руками совершенно машинально, будто по кирпичам.