Зимние солдаты

Сейчас мне ясно, почему залы были так светлы и приятны для работы в них. Ведь они были открыты с утра и до десяти часов вечера и всегда заполнены. Рядом находилась комната дежурного преподавателя, где можно было «под пропуск» взять для пользования и рейсшину, и угольники, и получить под расписку новый, чистый лист ватмана. Черчение «Первого листа» заняло у каждого из нас огромное количество времени. Зато «Первый лист» научил меня многому. Оказалось, что терпение и труд могут сделать то, что глазу кажется неосуществимым. И главное – работа, прежде чем она будет представлена на суд, должна и может быть выполнена до конца без малейших недоделок. Много раз мне казалось, что я сделал свой «лист» и дальше улучшать его бесполезно. Я шел к преподавателю за первой подписью, после которой можно было обводить сделанный в карандаше лист тушью, и каждый раз преподаватель, разглядывая чертеж, находил недоделки: то где-то осевые линии не проведены, то где-то надпись плохо сделана или какие-то размеры не проставлены. Обнаружив первую же из таких недоделок, преподаватель отправлял тебя с листом к доске еще поработать. Зато пришел день, когда «Первый лист» был сдан. И для тех счастливцев, кто сделал эту, казалось неосуществимую, работу, приоткрывалась дорога к экзаменам.

Я упомянул уже, что чертежные инструменты нам свободно выдавались на снабженный фотографией пропуск в институт. И не только инструменты, но и горы книг в читальном зале, и все остальное, необходимое для учебы (но все требовалось сдать обратно в тот же день).

Наш институт занимал большую часть земли, расположенной в треугольнике, сторонами которого служили сходящиеся к Москве Ленинградское и Волоколамское шоссе и железная дорога из Москвы в Тушино. Он являлся «режимным учреждением», то есть организацией, вход в которую охранялся специальной военизированной охраной, проверявшей пропуска не только при входе, но и на выходе. Невозможно было уйти домой, не сдав всего, что набрал, обратно.

В трех местах по многокилометровому периметру забора, огораживающего институт, имелись специальные проходные. На огороженной забором территории было в то время значительно меньше зданий, чем сейчас.

Встреча на площади у Белорусского вокзала

Однажды, в июле того года, когда я поступил в МАИ, по дороге в институт я, делая пересадку с трамвая на метро у Белорусского вокзала, чтобы доехать до станции «Сокол», находившейся недалеко от МАИ, не смог пройти через вокзальную площадь. Ее заполняли крытые зеленым брезентом грузовики с красными крестами военных санитарных машин. От железнодорожных путей, на которых стояли вагоны санитарных поездов, – место, где сейчас перроны пригородных электричек, – к этим грузовикам быстро, почти бегом, переносили на носилках людей, накрытых военными одеялами или шинелями. Носилки проносились мимо меня, обомлевшего, и оказывались на специальных козлах для погрузки в нужную машину. Большинство людей на носилках – солдаты, раненные, возможно, этой ночью под Курском. Ведь все знали, что рядом, на юге, уже несколько дней, день и ночь идет великая кровопролитная битва на Курской Дуге, и, наверное, санитарные поезда срочно увозят оттуда в госпитали больших городов потоки раненых, освобождая место для других таких же поездов. Один из раненых, привстав на локоть, смотрел с удивлением на большой город и людей вокруг.

А я смотрел на него. Его глаза поразили меня. Это были веселые, почти радостные глаза человека, который совсем недавно испытал необыкновенное счастье, был поднят судьбой так высоко, что и сейчас продолжал ликовать, благодарный случаю. Наверное, поэтому он смотрел на нас с чувством то ли превосходства, то ли жалости. Ведь нам не повезло, и мы не прикоснулись, не испытали, не пережили того, что испытал, имел счастье испытать, он. Хотя по виду его, по изможденному, не чистому его лицу, на котором выделялись эти излучающие ликование победы глаза, я понимал, что он находится на высокой точке физического страдания. И я понял вдруг, что он недавно совершил подвиг, о котором и не мечтал, и знает об этом. А после этого – будь что будет.

И я позавидовал ему. Даже пожалел себя, и одновременно возникло чувство неловкости перед самим собой.

Конечно, я обязан хотя бы раз в жизни совершить что-то подобное, о чем молчаливо скажут глаза, чтобы вернуть долг этому человеку и еще тем, что лежат сейчас рядом с ним неподвижно, закрыв глаза, и тем, кто никогда их уже не откроет.

Забегая вперед, скажу, что большая часть всей моей последующей жизни была поиском: стремлением к ситуациям, позволившим бы мне пережить то состояние, в котором находился этот незнакомый мне солдат, может быть, не отмеченный официальной наградой герой. Всего лишь несколько раз в жизни мне, по-видимому, удалось почувствовать такую же радость, такое же удивление, такое же счастье от полноты жизни, от причастности к ее великим событиям, как тому человеку. Или видеть по глазам, что моим друзьям удалось это пережить.