Зимний дождь

Егорку отвела к матери, и вместе с девками и бездетными бабами увезла Марью машина. Немец в ту пору был еще в силе, рвался к Дону, и они в лесу на левом берегу стали рыть окопы. В первой выкопанной яме, накрытой срубленными вербами, и стали жить. Опасность сблизила их, породнила. На работу выходили еще затемно, торопились — немец подошел к самому Дону. На их стороне, там, где работали, в лесах шли наши пехотинцы, ехала кавалерия, ползли тяжелые танки. А кругом, и тут и там, ахали взрывы, стучали, как крупный град по стеклам, пулеметные очереди. В полдень над тем местом, где копали окопы, кружил, нырял в облаках немецкий самолет «рама», которого боялись больше всего. Под вечер с тяжелым, натужным гулом летели бомбовозы, по ночам, длинные, раздвоенные, как ножницы, лучи прожектора шарили по небу.

Тридцать суток прожили женщины в лесу, до того дня, как немцы повернули на Сталинград. Тридцать дней с бомбежками, с работой до кровяных мозолей, тридцать ночей с тягучими песнями, с разговорами о доме, о мужьях, ухажерах видятся Марье и теперь так подробно, словно вчера все это было.

…У замшелого дубового пня бабы варят крупяную кашу. От приторно сладкого горячего пара, от усталости кружится голова и звенит в ушах…

…К Дуне Карагичевой пришел на свидание курносый конопатый солдатик из окопов, который еще три дня назад рыли они. Солдат совсем молоденький, до мужчины и вырасти еще не успел. Рубашка защитного цвета ему почти до колен…

…Хоронят Степаниду Каменнову, убитую невесть откуда цвиркнувшей пулей…

В конце августа вернулась Марья в станицу. Издали глянула она на свою хату и, не заходя в нее, побежала к матери за Егоркой. На пути встречались люди, останавливали, расспрашивали, как там, ведь почти на войне была. Возвращение в станицу было радостным: то ли уж очень по Егорке соскучилась, то ли забылся, притупился в памяти станичников, искупился ее работой мужнин грех. Она почувствовала облегчение, будто холодный камень свалила с души, посветлела лицом, перестала сторониться людей, и они помягшели к ней. Одно лишь встревожило Марью: вот уже больше месяца никаких вестей нет от Федора. Может, обиделся, может, зря она не проводила его до военкомата, да и после в письмах не написала ласковых слов. Каждый день с надеждой и страхом ждала теперь Марья, когда войдет в ее двор Стюра-почтальонша. А почтальонша проходила мимо да мимо.

По крыше опять зашуршал дождик, напомнил о прогнувшемся листе шифера, заставил подумать о том, как худо без мужских рук в хозяйстве. Вон он, Федор-то, и муж, а чужой человек. Настои она тогда, октябрьской ночью, на своем, может, теперь бы все как у людей было. Да ведь как настаивать было, не за водой — на плац просила сходить. Под пули посылала. А если бы и ушел тогда, может, давно бы голову где-нибудь сложил. А то, глядишь, и обошлось бы. Вон Тихон-то вернулся. Хоть без руки, а все же человек…

Марья опять перестала слышать дождь, снова она далеко-далеко, в двадцати с лишним годах от этой ночи.

…На ватном фитиле, опущенном в блюдце с керосином, бьется сердечко пламени. Марья достала из печи ведерный чугун со щелоком, купала Егорку. В предосенней тишине она услышала, как во дворе — на задах тяжело хрупнул плетень. Она замерла, прислушиваясь: не волк ли шастает, залезет, нечистая сила, в катух, порежет овец. Ночи-то вон какие черные, самое волчье время. Обнаглели звери в эту осень, чуть стемнеет, уже бродят возле станицы, будто знают, что некому пальнуть по ним.

Марья подошла к окну, отдернула марлевую занавеску и вгляделась в темноту. Нет, на базу спокойно, видно, кобель соседский сиганул.

Уложив сонного Егорку на печь, подсела к коптилке, начала латать подранные штаны сына. Дня три назад чинила, а вот опять уже сверкает Горка коленками. Огнем все горит на парнишке. Да и с чего им, штанам этим, быть крепкими, не из нового ведь, из своей сатиновой, еще довоенной юбки перешила. И еще ей подумалось о том, что в зиму Горке не в чем будет ходить — совсем обносился. Правда, на потолке лежит скрученный в рулон кусок белого грубого полотна. С комбайна. Но Марья не хотела его доставать. Не потому, что материал грубый — где же лучше найдешь, и не оттого, что маркий, — можно было покрасить в дубовом отваре, — после случая с пшеницей ей казалось, что и полотна эти комбайновые Федор не по-хорошему взял. Боялась она материал доставать. Уж лучше у солдата какого плащ-палатку выменять. Это самое надежное. В выходной или на праздник поглядишь — почти на каждой бабе зеленая юбка из солдатской плащ-палатки. Гремят они, правда, как старая жесть на крыше, зато прочный какой материал. Вся станица в защитном ходит!

Марья перекусила нитку и хотела уже ложиться, но снова услышала во дворе, под окном своим, шорох, и тотчас же раздался негромкий, но частый стук в дверь.

— Кто там? — дрогнувшим голосом спросила Марья, выйдя в чулан.

— Марьяша, открой, — я это, — донеслось со двора.

— Кто? — переспросила, не веря себе и пугаясь, Марья.

— Ну я, я, Федор…