Зимний дождь

Наша улица зовется Герасимовой. В конце ее порядка живет белобородый дед. Славен Герасим тем, что является староверским попом, у него здоровый голос да внуков человек девятнадцать. Их, этих ребят, из-за невозможности запомнить всех, по имени в станице и не зовут, а так: Герасимовы девки, Герасимовы ребята, а фамилию, кроме Авдея Авдеевича, вряд ли кто знает, потому что у него, у председателя Совета, все списки.

Часть станицы за мостом именуется Замалыцкой. Малык — это выкопанное русло, по нему весной, как только заиграют овражки, сбегает снеговая вода. Бывает, летом после сильного дождя хлынут вдруг глиняно-желтые мутные потоки. Если осенью не углубить малык, не обновить песчаные валы, в апреле талые воды затопят улицы, но такое редко случается — люди помнят, почему станица называется Обливской.

Судя по всему, ни одна официальная рука не прикладывалась к нашим названиям. Чуть левее сосен, вблизи Медведицы, есть песчаная поляна Брехунья. Крикнешь на этой поляне, а голос совсем в другом месте отзовется.

Каких только у нас мест нет: Иванушкины кустики — лет сто или больше замерз в молоденьком дубняке какой-то Иванушка. Денежная гора — земля, говорят, на ней богатая, хлебная. Заподные сады, — значит, вырастили их за подом. Все эти названия рождались тут же, в Обливской, как бы сами по себе.

Правда, сразу после войны хотели нашу станицу окультурить. Привезли из райцентра желтые жестяные ромбики, раздали и велели прибить в верхних правых углах карнизов. И как-то быстро привыкли обливцы к новым названиям улиц: Буденного, Разина, Пугачева. Только наша по-прежнему осталась Герасимовой. Вспоминаю, у нас на потолке несколько лет валялся этот желтый ромбик с цифрой «17» и не понятным никому на нашей улице словом — Ш. Руставели. В пятом классе я узнал, кто такой Шота Руставели, но было поздно, желтый ромбик много раньше я пустил на одно дело — смастерил из него жестяной ветрячок. Не мог я равнодушно видеть, как в соседних дворах, почти над каждым сараем, поворачиваясь на оси, крутилась желтая трещотка. Ну и у нас на базу завертелась такая же.

…А вот и Собачья балка. Незаметно отмахал полпути. Хорошо все-таки идти по знакомой дороге, особенно если не был здесь много лет. Воспоминания, даже не воспоминания, а живые картины былого встают перед глазами, теснятся. И ты словно вновь переживаешь и рассветную пору детства, и первую бессонницу после смущенного девичьего взгляда, и неумелый поцелуй в мокрых холодных зарослях сирени.

С каждой стежкой, с каждым домом связывают тебя невидимые нити, и вроде бы ты давно забыл обо всем этом, а оно — в сердце, в глубине души, только тронь, только растревожь.

Всю дорогу перед моими глазами маячил из низины кривой крест и потемневший медный купол нашей церкви. Ну что, казалось бы, может связывать меня с этим серым каменным зданием, если со второго класса я отъявленный безбожник? В семье нашей ни в какое божество не верили, хотя икона в переднем углу висела. Это была маленькая иконка: благословение моих родителей.

Не раз отец, поджидая гостей, а то и просто так, говорил, кивая головой в угол:

— Давай снимем эту штуковину…

— Пусть висит, хлеба не просит, — неизменно отвечала мать.

Но от чужих старух я слышал, что боженька может отрезать ушко, и это, конечно, меня никак не устраивало. Мои уши и так довольно часто попадали в руки деда Степана, и если от его трепки они краснели и наливались, как стручки перца, то чего же ожидать от божеского прикосновения? Иногда я побаивался бога… Но во втором классе власть его надо мной рухнула. Учебников не хватало, и уроки готовили пять-шесть человек по одной книжке. Однажды очередь до меня не дошла, и я шагал в школу, не выучив стихотворения. В то утро возле ворот я обратился к богу с конкретным предложением: если ты есть, то пусть меня сегодня не спросят. Но учительница вызвала меня к доске и поставила двойку. Так я и стал безбожником.

Церковь стоит на плацу, как раз против Герасимовой улицы. Я помню, когда она еще была обнесена оградой из белого кирпича, и из-за ограды сочно желтели крупные груши-дулятки. Деревья были высокими и колючими, и мы не лазали на них, а сбивали осколками кирпичей по одной, метко целясь в облюбованную. После войны станица начала отстраиваться, а ограда потихоньку разваливалась. Днем никто, кроме ребятишек, возле церкви не появлялся, но ограда таяла на глазах. Видно, обливцы считали, что воровать ночью можно даже у бога.