Зимний престол

Он понял, о чем она, и стал расстегивать пояс. Под старым синим кафтаном оказалась новая греческая сорочка малинового шелка, с застежкой на левом плече. Дележ добычи был отложен до возвращения, но еще на месте каждый мог взять из одежды то, что хотел, если будет носить прямо на себе, – и воеводы тоже.

Наполовину стянув сорочку, Мистина повернулся к Эльге левым плечом. Она ахнула: бил в глаза длинный, криво изломанный багровый шрам на загорелой коже плеча и спины.

И тем не менее эта широкая мускулистая спина была так красива, что захватывало дух.

– Еще болит? – Замирая от волнения, Эльга погладила его по спине, не касаясь шрама.

– Грести я и сейчас еще не могу, и щит долго держать, но просто так уже не болит… ну, почти.

Он сбросил сорочку совсем, повернулся к Эльге, взял ее руку и прижал к груди – там, где тянулся более мелкий и тонкий шрам. Где скользнула пика катафракта, разорвавшая чешуйки клибаниона.

Эльге бросилось в глаза, как покорежена плетеная цепь торсхаммера – та не порвалась, но явно нуждалась в починке. И она вздрогнула, будто воочию увидев то железо, что летело к его сердцу, ощутила этот холод.

– Я должен был погибнуть. По всему выходило – должен был. Я видел свой последний миг. Сам не знал, как так вышло, что смерть прошла мимо меня. Будто кто ту пику от меня оттолкнул.

Эльга слушала его и понимала: он говорит правду. Все так и было. Ему полагалось уже несколько месяцев быть мертвым. С того мгновения… когда она в Киеве занималась какими-то обычными делами и ничего не ощутила, не заметила, чем то мгновение отличается от других…

И в то же самое время не менее правильным и даже неизбежным казалось то, что Мистина стоит перед ней – со шрамами, но живой и почти совсем здоровый. Почти прежний. Крепко опаленный дыханием Марены, но выстоявший. Никак иначе не могло быть. Ведь он – удачливый. И его жизнь хранилась у нее…

Эльга порывисто обвила руками его шею и прижалась к нему изо всех сил – будто пыталась догнать то, давно ускользнувшее страшное мгновение. Оттеснить Марену, чьих объятий он чудом избежал.

– Я так хочу убедиться, что ты живой, – пробормотала она, как можно глубже вдыхая запах его кожи и волос.

– А я как хочу убедиться, что я живой, – шепнул он в ответ.

И ясно было, что это не просто слова. Это и есть сейчас его самая сильная потребность и самая могучая страсть. Собственная жизнь и Эльга так плотно слились в его сознании, что владеть ею и жить для него сейчас было одно и то же.

Сила и впрямь его распирала – кое-где Эльга ощущала это так ясно, что слов не требовалось. У нее кружилась голова и подкашивались ноги; она плохо понимала, на каком она свете, но знала одно – не на том, где была нынче утром, и уже это было счастьем!

Неведомая сила оторвала ее от пола, немного пронесла по воздуху и опустила на длинный ворс медвежины, служившей покрывалом лежанки. Ложась рядом, Мистина даже не помнил, что вторгается на княжеское ложе и заносит клинок над державой: это стало не важно. Не давая Эльге опомниться, он настойчиво целовал ее, мягко ласкал ее грудь под белым полотном «печального» платья. Эльга глубоко дышала, сама ненавидя тесное платье. Она понимала: сейчас случится то, от чего она три года пыталась уклониться, но прежняя боязнь потерять честь утратила вес. Все вокруг нее изменилось, и вдруг оказалось, что Мистина – самое лучшее и дорогое, что у нее есть, и им она хотела владеть целиком и полностью. Чтобы никакая другая не могла завладеть им…

Он запустил руку ей под подол и коснулся обнаженного бедра; она взялась за свой пояс, собираясь развязать, но он шепнул: «Я сам». Даже сейчас, изнемогая от мучительного, почти болезненного желания, она успела отметить: он оставляет ей возможность представить это дело как насилие. Потому что, если мужчина развязывает пояс не своей жены, это оно и есть. Она хотела бы сказать, что это не нужно, что она не собирается прятаться от собственного решения, но была не в силах говорить. Только приподнялась, позволяя ему стянуть с нее пояс, а потом платье. Волосник свалился вместе с ним, косы рассыпались.

Мистина накрыл ее собой, придавив к лежанке своим весом, сжал ее бедра между своими, прижал к постели руки и вновь стал целовать, настойчиво лаская ее язык своим и не давая сказать больше ни слова. Теперь она в полной мере ощущала, как сильно он возбужден; будто молния пронзила ее до самого затылка и растеклась морем огня в животе.

Ни в чем другом так не нуждались они оба после греческого похода, как в возвращении к жизни, и именно это они могли друг другу дать.

– Ты моя, теперь моя, только моя! – касался ее уха жаркий шепот, звучавший скорее требовательно и жестко, чем любовно.

Даже немного зло. И в этом шепоте тоже слышалась мучительная, ставшая ненавистной жажда пяти лет, которая теперь наконец могла быть утолена. Может, рана в плече еще отзывалась болью на эти усилия, но ему это сейчас было все равно. Он добрался до источника блаженства, к которому отчаянно стремился годами.