Зимний путь

Пришлось избрать другую тактику — задобрить дурочку, мешавшую мне насладиться объятиями, на которые я уже и не надеялся:

— Знаешь, Альенора, я прочел все твои книги. Они написаны изысканным языком и доказывают, что ты необыкновенно умна. Почему же ты так ведешь себя, когда я обнимаю Астролябию?

В ответ — тупое изумление. И молчание.

— Альенора понимает какие-то вещи лишь тогда, когда описывает их.

— Прекрасно! Альенора, ты не могла бы писать, пока я буду с Астролябией?

Снова молчание. Она по-прежнему ждала, когда моя возлюбленная ответит вместо нее.

— Альенора не пишет сама. Она мне диктует.

Так! Значит, все наши трудности еще впереди.

Мне был необходим обстоятельный разговор с моей дамой сердца, чтобы она разъяснила, как представляет себе наш дальнейший роман. Но неотвязное присутствие ее любопытной подруги мешало интимной беседе. С другой стороны, я ведь обещал принять любые условия, и теперь не мог отказаться от своих слов, — это грозило бы разрывом. A разрыва я страшился больше всего на свете.

Итак, пришлось выбрать единственную возможную линию поведения: радоваться той малости, которую мне уделяли. Каждый вечер после работы я шел в ледяную квартиру, ужинал с обеими женщинами, стараясь не смотреть, как Альенора заляпывает себя шпинатом, рассказывал свежие новости Астролябии, слушавшей меня с трогательным вниманием, а потом вел ее к дивану, где за нашими объятиями неотрывно следили выпученные совиные глаза убогой. Будучи «приходящим» женихом, я покидал их около 23 часов и ехал домой на метро, печальный, разобиженный и закоченевший.

По выходным я заявлялся к ним с самого утра. И присутствовал на сеансах диктовки, которые в конце концов вызвали у меня восхищение писательницей и еще большее уважение к ее преданной помощнице. Альенора вещала, как Дельфийский оракул: эта пифийская проза изливалась из ее уст то медленно, то конвульсивными выплесками. Я не разбирал ни слова из того, что она лопотала, не понимал даже, на каком языке она выражает свои мысли. Вначале мне подумалось, что Астролябия делает синхронный перевод, но она заверила меня, что это не так: она попросту записывала, слово в слово, вдохновенные измышления романистки. Я похвалил ее удивительную способность понимать со слуха.

— О, это дело привычки, — скромно сказала она.

— Хотел бы я, чтобы ваш тандем увидели американцы. Они высмеивают почтение, с которым европейцы относятся к процессу литературного творчества, и дивятся тому, что мы, с нашим прагматическим подходом к жизни, впадаем в труднообъяснимый религиозный экстаз, когда речь заходит о вдохновении. Ведь сами они, в противоположность нам, твердо уверены, что человека можно обучить писательству.

— Обучить писательству нельзя, а вот обучиться ему можно. Альенора тоже не сразу овладела этим искусством. Она долго разрабатывала свой индивидуальный стиль, читая больше, чем писала.

Убогая действительно много читала, но, увы, никогда не занималась этим при нас: она не скрывала, что наши объятия интересны ей не тем, чем обычно питалось ее воображение. На самом деле она не наблюдала за нами: она нас тоже читала.

* * *

Моя дама сердца составляла списки покупок, которые я должен был сделать для нее. В тех редчайших случаях, когда список, по ее мнению, получался слишком уж длинным, она ходила по магазинам вместе со мной. В такие дни я переживал восхитительные минуты: супермаркет казался мне идиллическим будуаром с чрезвычайно деликатными людьми, которые не пялились на нас, когда я обнимал свою возлюбленную. Я старался продлить, елико возможно, наш тет-а-тет в отделе ранних овощей, но всегда наступал момент, когда Астролябия прерывала меня словами:

— Альенора, наверное, уже волнуется.

Я старался промолчать — чтобы не сказать слишком много. И тем не менее чувствовал себя счастливцем: все было лучше, чем расстаться с этой женщиной.

По вечерам, сколько бы времени мы ни провели вместе, я всегда страдал от сознания, что должен ее покинуть. Меня не утешало даже блаженное тепло вагона метро. Я предпочел бы мерзнуть вместе с Астролябией.

Зима словно того и ждала: она удвоила свою силу и заняла еще более прочные позиции. Тщетно я ссылался на свое пребывание в квартире: молодая женщина была все так же непоколебима в вопросе отопления, она не включала радиатор по соображениям экономии и не желала, чтобы я оплачивал за нее счета.

— Иначе мне будет казаться, что ты меня любишь из жалости.

— Да я не о тебе забочусь, а о себе. Я скоро окочурюсь от холода.

— Ну-ну, не выдумывай! Когда ты меня обнимаешь, от тебя так и пышет жаром.

— Все относительно: просто я не такая ледышка, как ты.

Астролябия неизменно ходила дома в трех теплых куртках и нескольких парах брюк; в этом непробиваемом «поясе непорочности» ее тело оставалось для меня загадкой. Я всего только и знал, что ее изящные ручки и нежное личико, да и то нос у нее был такой холодный, что у меня даже губы сводило при поцелуях.