Зимний путь

Астролябия, наоборот, смотрела перед собой широко раскрытыми глазами. Галлюцинация исключает усталость, и я понял, что, если не вмешаюсь, она будет не менее восьми часов созерцать белую стену напротив. Поэтому я обратил ее внимание на другую вещь, а именно на диванную подушечку цвета «голубой Наттье»,[23] которую положил ей на колени. Как раз в это мгновение распахнулись мои собственные «врата», и я погрузился в созерцание подушки с тем же упоением, каким хотел заразить свою возлюбленную. Стремясь закрепить нашу общность, я решил быть ее проводником на путях грёзы:

— Видела ли ты когда-нибудь что-нибудь более фантастическое, чем этот голубой цвет? Погрузись в него, ощути, почувствуй, как он существует. Насладись этим голубым Наттье!

— Кто это — Наттье?

— Французский художник XVIII века. Он создал этот цвет. Ты только представь себе, чего это стоит — сотворить такое чудо!

— Ах, как он красив! — прошептала она.

— Почему ты шепчешь?

— Он до того красив, что нужно обязательно сохранить это в тайне.

Я засмеялся: я понял, что́ она имела в виду.

Я провел ее в самое сердце голубизны. Изысканность этого цвета зажгла в нас бурную радость. Мы оба сидели, уткнувшись носом в подушечку, дабы полнее насладиться своим открытием.

— Я словно впервые вижу нашу комнату, — сказала Астролябия. — Словно до сих пор ничего здесь не замечала. Эта голубая подушечка… я словно никогда не видела такого цвета.

— Просто к тебе вернулась острота детского зрения, и ты все видишь так, будто тебе один или два года. Вспомни, как маленькие дети ведут себя в метро, — смотрят вокруг себя широко открытыми глазами, будто они тоже под кайфом.

— Подумать только, мы живем среди такого великолепия и ничего не замечаем!

— Ну отчего же — теперь замечаем, и это главное.

— А почему же, взрослея, мы перестаем видеть по-настоящему?

— Да потому и перестаем, что взрослеем. Мы подчиняемся суровым законам выживания, а они заставляют нас фокусировать внимание лишь на полезных вещах. И наши глаза отвыкают видеть красоту. Только благодаря этим грибам мы вновь обретаем прежнее зрение, присущее малым детям.

— Значит, поэтому я и чувствую себя такой счастливой?

— Да. Ты вдумайся: мы счастливы, как двухлетние малыши, которым, в то же время, предоставлена взрослая самостоятельность.

— А мне и думать не надо, я это чувствую всем своим существом.

Я обнял ее. Астролябия взглянула мне в лицо и расхохоталась.

— У тебя вся кожа исписана словами, — сказала она, притронувшись к моим щекам.

— Так прочти же их.

— Не могу. Это китайские иероглифы. Ты похож на меню «Золотого Будды».[24]

Я рассматривал ее, видя свое отражение в ее глазах. Любование Астролябией всегда превращало меня в какого-то восторженного безумца. А любование ею из глубин моего кайфа удесятеряло мое безумие, тем более что она и сама с головой ушла в дурман, и это было заметно: ее зрачки, расширившись, целиком заполнили глазницы, глазницы заняли все лицо, а лицо — всю комнату.

— Значит, ты и вправду мой возлюбленный? — удивленно спросила она.

— Очень надеюсь. А что, есть проблемы?

— Нет. Дай-ка мне рассмотреть, из чего ты сделан.

И она принялась изучать меня во всех подробностях, не поленившись заглянуть даже за уши. Ее голова, ставшая гигантской, то и дело приближалась к моей; я видел, как ее огромный глаз заглядывает мне в ноздри, и чудилось, будто я играю с какой-то великаншей в больного и доктора.

Потом она приподняла на мне свитер и начала прослушивать, приникая своей изящно закрученной ушной раковиной то к моей спине, то к грудной клетке, то к животу.

— Я слышу какие-то фантастические звуки, — возбужденно прошептала она.

— Это голос желания.

Она была заинтригована, послушала еще немного.

— Твое желание шумит как посудомоечная машина.

— Да, потому что оно многофункционально.

Она одернула на мне свитер и объявила, что осмотр закончен. Я констатировал, что наркотический дурман так и не ослабил ее бдительность в отношении дурацкого запрета на объятия, и обозлился на нее.

Альенора, лежавшая перед нами, походила на свою собственную надгробную статую.

— Как ты думаешь, ей хорошо?

— Да. Посмотри на ее лицо, на нем написано умиротворение. Она кайфует куда сильней, чем мы с тобой.

— А почему у нее глаза закрыты?

— Она правильно сделала. Попробуй сама.

Моя возлюбленная сомкнула веки и восторженно вскрикнула.

— Ну как? — спросил я.

— У меня в голове целая выставка современного искусства!

— Верно. Даже в Бобур ходить не надо.[25]

Она открыла глаза, потрясенная своими видениями.

— Значит, Кандинский, Миро и все другие — забыла, как их зовут, — тоже пробовали эти грибы?

— Да.

У нас завязывался классический разговор путешественников, который быстро надоел бы тем, кому не довелось проделать этот путь.

— И Ротко тоже это пробовал?

— Да.

— И Никола де Сталь?

— Конечно.

Каждого нового члена нашего сообщества она приветствовала ликующим возгласом, словно родного брата, и этот перечень мог продолжаться бесконечно долго. Я предпочел положить конец этой литании, чтобы привлечь внимание Астролябии к главному феномену: