Зимний путь

— А сейчас я тебе покажу самое красивое, что есть в этой комнате.

Сев на расстеленный плед, я попросил ее устроиться рядом и указал на пол, который в обычное время даже плевка не стоил. Она впилась в него взглядом.

И вскрикнула от восхищения. Мне все-таки захотелось проверить, одинаковы ли наши галлюцинации:

— Ты видишь то же, что и я?

— Это лёд, ледяное озеро, — ответила она.

— Верно.

— И эта ледяная корка совершенно прозрачна, а под ней… под ней заключен целый мир красоты… фантастической красоты смерти…

— Расскажи о нем.

— Там невиданные цветы, вмерзшие в лед, кариатиды из лепестков; холод поразил их мгновенно, как молния, и они даже не знают о том, что мертвы… взгляни, они как будто пытаются разбить свою ледяную тюрьму и выбраться наружу — так у мертвецов продолжают расти волосы… а, может, эти цветы и есть волосы какой-нибудь усопшей… да, я ее вижу… Зоил, посмотри, видишь ты ее?

— Нет.

— Да вот же, вот, между мраморными колоннами.

— Неужели это храм Артемиды Эфесской?

— А разве он не исчез, тот храм?

— Исчез! Но мы-то с тобой знаем, где он находится — под полом твоей комнаты!

— А ее… ее ты видишь?

— Нет. Мы не можем видеть в точности одни и те же вещи. Если мы оба разглядели храм Артемиды, это уже чудо и доказательство того, что он прекрасен и вправду там стоит.

— Увы, мы все это забудем.

— Нет. Мы не забудем ничего из того, что пережили в этом путешествии.

— Но мы больше не увидим всего, что видим сейчас.

— Это правда. Зато мы сможем об этом вспоминать, и никогда уже не будем смотреть на мир прежними глазами.

— В чем же заключена таинственная связь между Эфесом и жалкой квартиркой в парижском квартале Монторгей? Я уж не говорю о связи, соединившей V век до нашей эры и современную эпоху.

— Эта связь — наш рассудок и наша память. Мы предназначены друг другу еще с досократовых времен.

Она засмеялась и снова ушла в созерцание фантастической вселенной.

Я остался в одиночестве. Но то, что я сказал ей, было отражением моих затаенных мыслей. Прежняя жизнь в досократовых веках прельщала меня куда больше, нежели в Платоновых. Хотя Платон тоже, видимо, баловался наркотиками: недаром его миф о пещере[26] так походит на рассказ о кайфе. Однако из этого мифа он вывел несколько ложных постулатов, которые я решительно не одобрял. Ну, можно ли, к примеру, согласиться с его теорией любви, разделяющей душу и тело, подчиняющей их иерархии, как он собирался подчинить ей всё общество в целом?! Нет, в досократовы времена любовь, наверное, была совсем иной.

* * *

Я внимательно поглядел на обеих своих «путешественниц». Одна из них, согнувшись в позе мусульманской молитвы и широко раскрыв глаза, восхищенно созерцала призрачный мир под ледяным покровом. Вторая, лежа на спине и сомкнув веки, упивалась своим внутренним сокровенным космосом.

Я вынужден был признать, что Альенора нас обогнала. Мне самому никогда не удавалось добиться такого глубокого кайфа. Я дал обеим женщинам минимальную дозу псилоциба. Но писательница отреагировала так, словно проглотила вчетверо больше: она достигла так называемой психоделической стадии. И если Астролябия получала всего лишь возвышенное удовольствие, то Альенора создавала какую-то непознаваемую вселенную.