Зимний путь

Я злился на весь свет — на себя, на Альенору, на гватемальские псилоцибы, на недостаток гватемальских псилоцибов, на EDF, на окаменевшее тело моей возлюбленной, на ее смех, last but not least.[30] «Твой план был обречен на неудачу, бедный мой Зоил!» Даже если Астролябия и не была виновата, она смертельно оскорбила меня. Да, я составил план, обреченный на неудачу. И разве у меня не было повода проклинать судьбу?! А она — она смеялась.

И вот именно в эту минуту мысли мои приняли другой оборот: если Астролябия — самое совершенное создание в мире и если даже эта лучшая в мире женщина обошлась со мной так жестоко, значит, нужно разрушить мир. A поскольку я не располагаю средствами, чтобы взорвать и испепелить всю планету, следует выбрать отдельный, но великий объект, несоразмерный с моим отвращением к жизни.

Начиная с 11 сентября 2001 года никто уже не сомневается насчет са́мого эффективного способа навредить человечеству. Ну скажите, разве людям так уж необходимо каждодневно перелетать из города в город? Может, этим-то они и провоцируют кровожадного безумца, таящегося в душе каждого человека? Вы только прикиньте, сколько самолетов беспрерывно курсирует у нас над головой, не давая покоя, — так как же не возмечтать о том, чтобы направить их в небоскреб, чье падение приведет нас в экстаз?!

Теперь оставалось одно: выбрать наилучшую мишень. Для человека, пребывающего в кайфе, не существует никаких сложностей реальной жизни: меня совершенно не волновал тот факт, что я не умею управлять самолетом. Эта проблема мгновенно разрешилась с помощью простого логического довода: ведь не глупее же я тех, кто действовал 11 сентября 2001 года. Зато при выборе объекта мне было необходимо оказаться на высоте положения.

Главное, Астролябия должна почувствовать, что я целю в нее. О нет, я не собирался врезаться на своем «боинге» в скромную квартирку в квартале Монторгей. Это было бы все равно что уничтожить птичье гнездышко.

Я истый парижанин. За границей — иными словами, за пределами парижской кольцевой дороги, — мне довелось повидать много замечательных зданий. Но они ничего не говорили моему сердцу. Вот почему я сразу исключил Тадж-Махал, хотя сей идеальный символ любви был бы великолепен в такой роли.

Значит, мне требовался только парижский объект, и поначалу я решил свершить доброе дело, избавив город от его бородавок: я терпеть не мог башню Монпарнас, но еще сильней ненавидел «Шератон Монпарнас» — одно из самых мерзких парижских сооружений, если не считать башню Жюссье, верх бессмысленного уродства, которую недавно избавили от асбестовых перегородок, хотя было бы куда проще и экономичнее снести ее напрочь.

Тем не менее, будучи совестливым человеком, я не забывал о побочных негативных последствиях: взрыв «Шератона» грозил нанести ущерб близлежащему Монпарнасскому кладбищу, а я, подобно всем убийцам, почитал больше мертвых, чем живых; и как прикажете разрушить башню Жюссье, не разорив при этом Ботанический сад, столь милый моему сердцу?!

Однако не следовало поддаваться этому соблазну и уступать доводам жалости. Я ведь собирался стать разрушителем, а не героем в глазах общественности. Кроме того, мне хотелось, чтобы моя акция была связана с Астролябией, а для этого нужно было уничтожить именно воплощение красоты.

Впрочем, если вдуматься, уничтожают ли злодеи что-нибудь другое? История человечества не знает примеров покушений на уродство. Ибо уродство, в отличие от красоты, не способно вызывать такие неистовые чувства, а следовательно, недостойно и таких усилий. Самое выдающееся безобразие способно лишь возмутить людей, но не более того. И только шедевры красоты внушают страсть, необходимую для их уничтожения. Монах Мисимы спалил дотла именно Золотой храм,[31] а не одно из тех кошмарных современных зданий, которые к тому времени уже обезобразили Киото. Вот вам и архитектурное воплощение слов Уайльда: «Но каждый, кто на свете жил, любимых убивал».[32]

Что ж, в Париже нет недостатка в красоте. Я сразу отмел мысль о Лувре — слишком уж его много. А если разрушить частично, то как выбрать между отделами фламандской живописи и греческой скульптуры? Меня обуревало множество идей: сады Пале-Рояля, Обсерватория, башня Сен-Жак, Нотр-Дам, и всякий раз я находил это бессмысленным. Нужен был монумент, который так или иначе был бы связан с Астролябией.

А что если спросить у нее самой?

— Скажи, есть ли в Париже такое сооружение, которое ты уподобляла бы себе?

Астролябия взглянула на меня и серьезно задумалась. Она все еще не вышла из кайфа, и потому мой вопрос не вызвал у нее подозрений. Ее ненормально расширенные зрачки казались больше самих глаз, взгляд был влажным и ласковым.

— Конечно, есть. Неужели не догадываешься?

— Нет. Может, катакомбы?

Она расхохоталась.

— Назови строение в Париже, для которого алфавит сыграл главенствующую роль, — сказала она.

— Понятия не имею.

— Тогда подумай о букве А.