Зимний Рынок

Оставив лондонцев в студии, я направился домой. Прошёлся по Четвёртой, дальше на троллейбусе, мимо витрин, что вижу каждый день, ярко освещённых и мигающих. Одежда, обувь, софт, японские мотоциклы, присевшие, как чистенькие эмалированные скорпионы, итальянская мебель. Витрины меняются каждый сезон, да и сами магазины появляются и исчезают. Всё движется в предпраздничном режиме, на улицах полно людей, много пар, быстро и целеустремлённо идущих мимо ярких витрин и точно знающих где именно продаётся то замечательное маленькое что-то-там-для-кого-то-там. Половина девушек в этих высоких, дутых, нейлоновых сапогах, прошлогодняя нью-йоркская мода, Рубин говорит, что в этих сапогах их будто слоновья болезнь всех хватила. Я улыбнулся, вспомнив это, и вдруг до меня дошло, что всё закончилось, что я наконец разделался с Лайзой, что теперь Голливуд засосёт её с той же неотвратимостью, как если бы она сунула ногу в чёрную дыру. Голливуд просто затянет её немыслимым гравитационным полем Больших Денег. Поверив в то, что она, наконец, ушла, уведена из моей жизни, я ослабил оборону и даже позволил себе немного пожалеть её. Но только чуть-чуть — потому как не хотел, чтобы что-то испортило мне вечер. Мне хотелось «расслабиться». Со мной этого уже давно не случалось.

Я сошёл на своей остановке, лифт отозвался с первого раза. Хороший знак — сказал я себе. Поднявшись домой, я разделся, сходил в душ, нашёл чистую рубашку, сунул в микроволновку несколько буррито.

— Приходи в себя, — посоветовал я своему отражению, когда брился. — Ты слишком плотно работал. Твоя кредитка слегка растолстела и самое время это дело чуток компенсировать.

Буррито на вкус напоминали картон, но я решил что они нравятся мне именно за эту агрессивную обычность. Машина была в мастерской, на ней как раз меняли потёкшие водородные элементы, так что об этом можно было не беспокоиться. Просто пойти куда-нибудь и как следует набраться. А завтра позвонить на работу и сказать, что заболел. Макс и не вякнет. Я теперь его звёздный мальчик. Он мне теперь кое-чем обязан.

— Слышь, Макс, а ты ведь у меня в долгу, — Обратился я к выловленной в морозильнике ледяной бутылке «Московской». — И никуда ты, блин, не денешься. Я только что убил три недели своей жизни, редактируя мечты и кошмары одной особы. Весьма свихнувшейся особы, если честно, Макс. Для тебя, любимого, кстати. Дабы ты толстел и процветал, Макс.

Я плеснул водки в завалявшийся с какой-то прошлогодней вечеринки пластиковый стакан и вернулся в гостиную.

Временами мне кажется, что здесь живёт кто угодно, но только не какой-то конкретный человек. Не то чтобы у меня беспорядок, с этим-то я справляюсь, даже пыль на рамочках постеров не забываю протирать в том числе и сверху, но иногда вдруг делается как-то немного зябко от этого обычного набора обычных вещей. Не то, чтобы мне хотелось завести кошку или там цветочки в горшках… Просто в такие моменты понимаешь, что здесь мог бы жить кто угодно, и все эти вещи могли быть чьими угодно, всё кажется таким взаимозаменяемым, моя жизнь и ваша, моя и чья-то ещё…

Думаю, Рубин смотрит на вещи точно так же, причём всегда, но для него это наоборот, источник силы. Он живёт в чужом мусоре. Всё, что он тащит к себе, когда-то было новеньким и блестящим, что-то для кого-то пусть и недолго, но значило. Вот он и собирает весь этот хлам в свой дурацкий грузовичок, везёт к себе и выдерживает, как в компостной яме, пока не придумает куда пристроить. Рубин как-то показал мне свою любимую книгу по искусству двадцатого века, там была фотография движущейся скульптуры под названием «Мёртвые птицы снова летят», эта штука вращала подвешенные на ниточках настоящие трупики мёртвых птиц. Рубин улыбнулся, кивнул, и мне показалось, что он считает автора кем-то вроде своего духовного предка. Интересно, а смог бы Рубин сотворить что-нибудь из этих моих постеров в рамочках, из моего мексиканского футона, из темперлоновой кровати? Хотя, подумал я, делая первый глоток, он-то как раз и смог бы, вот поэтому он знаменитый художник, а я — нет.

Я прижался лбом к оконному стеклу, такому же холодному, как и стакан у меня в руке.

— Пора двигать, — сказал я себе. — А то наблюдаются явные симптомы страха одиночества. Городского обычного. И от этого есть лекарство. Допиваешь — и вперёд.