Зимний Рынок

А потом, как-то утром, около шести, после очень долгой записи — она тогда впервые выдала целиком тот таинственный котильон, что ещё называют «танцем призраков», — Лайза вдруг заговорила со мной. Один из двух парней-агентов постоянно болтался в монтажной и скалил зубы, но он куда-то ушёл, и в студии стояла мёртвая тишина, только тихий гул вентиляции откуда-то из кабинета Макса.

— Кейси, — сказала она хриплым от «фена» голосом. — Извини, что я так на тебя… навалилась.

Сначала я подумал, что она говорит о записи, которую мы только что сделали. Я поднял глаза, посмотрел на неё, и тут до меня дошло, что мы остались одни. Впервые с того дня, когда записывали демо-версию.

Я совершенно не знал, что ответить. Да и что чувствую — тоже не знал.

Подпираемая своим экзоскелетом, она выглядела даже хуже чем тем вечером у Рубина. Даже сквозь всю эту штукатурку, постоянно поддерживаемую специалистами по макияжу, было видно — «фен» её доедает. Временами казалось, что сквозь лицо не особо красивого подростка просвечивают кости черепа. А я ведь и не знал сколько ей на самом деле. И не старая, и не молодая…

— Эффект наклонной плоскости, — наконец сказал я, сматывая кабель.

— Это как?

— А это природа так сообщает, что пора приводить себя в порядок. Вроде математического закона, который гласит, что настоящий приход на стимуляторе можно поймать только определённое количество раз, даже если увеличивать дозу. И в любом случае никогда не будет так же хорошо, как вначале. По крайней мере — не должно. Это недостаток всех модельных наркотиков — они слишком умные. У той дряни, что ты нюхаешь, есть такой хитрый хвостик на одной из молекул — он мешает разложившемуся адреналину превращаться в адренохром. Если бы не это — ты уже была бы шизофреничкой. У тебя, случайно, нет никаких маленьких проблем? Асфиксии, например? В смысле — ты не задыхаешься во сне?

Но на самом деле я даже не уверен, что испытывал ту злость, что слышалась в моём голосе.

Она смотрела на меня своими тускло-серыми глазами. Модельеры заменили дешёвую кожаную куртку чёрным блузоном — он гораздо лучше скрывал поликарбоновые рёбра. Лайза всегда носила его наглухо застёгнутым, даже если в студии было слишком жарко. Днём раньше стилисты пытались сотворить что-то новое с её причёской. Безрезультатно. Жёсткие тёмные волосы так и торчали перекошенным взрывом над этим нарисованным треугольным лицом. Она продолжала смотреть на меня и я опять ощутил насколько всё в ней направлено только на цель.

— А я просто не сплю, Кейси.

И только позже, гораздо позже я вспомнил, что она сказала «извини». Больше она этого не делала, да и вообще это был единственный раз, когда я слышал от неё что-то, что было не в её характере.

Диета Рубина состоит из сэндвичей, что продаются в автоматах, пакистанской еды на вынос и кофе-эспрессо. Я ни разу не видел, чтобы он ел что-нибудь ещё. Мы едим самосы в маленькой забегаловке на Четвёртой улице. Единственный пластиковый столик втиснут между стойкой и дверью в сортир. Рубин сосредоточенно расправляется со своей дюжиной, шесть с мясом, шесть с овощами, не отвлекаясь на мелочи, вроде измазанного подбородка. Он по-настоящему предан этому заведению, хотя терпеть не может грека за стойкой. Тот отвечает ему взаимностью. В общем — настоящие прочные отношения. Если грек вдруг исчезнет, то и Рубин тоже, наверное, перестанет тут появляться. Грек неприязненно косится на крошки, прилипшие к подбородку и куртке Рубина, тот, в перерывах между самосами, отвечает ему короткими колючими взглядами из под своих заляпанных линз в стальной оправе.

Самосы — это обед. Завтраком служат расфасованные в треугольники из молочного пластика подсохшие кусочки белого хлеба с яичным салатом и шесть маленьких чашек ядовито-горького эспрессо.