Зимний сад

Томас в отчаянии закрыл лицо руками, потом опустил их и, не в силах больше оставаться на месте, снова подошел к окну, чувствуя нестерпимую боль в ногах.

– И оказалось, что мои страхи вполне обоснованны, – продолжал он, облокотившись бедром о подоконник, скрестив руки на груди и глядя в окно на сгущавшиеся сумерки. – В течение первых недель после моего возвращения в Лондон обо мне говорили с жалостью и, отдав обычный визит вежливости, старались обходить мой дом стороной. Леди Алисия Дуглас – рафинированная, однако недалекая и вздорная великосветская красавица, за которой я ухаживал и на которой даже собирался жениться, нанесла мне визит. Она не сказала мне ни одного доброго слова, одни вежливые, холодные фразы, ни разу не поцеловала, хотя до несчастного случая мы с ней занимались не только поцелуями. Сидя в плетеном кресле у меня в саду, явно испытывая отвращение к моему увечью, она решительно заявила, что очень сожалеет, но, несмотря на мое богатство и титул, не выйдет замуж за человека, с которым не сможет станцевать на балу вальс.

Мадлен скривилась от боли. Краешком глаза Томас заметил это и повернулся к ней лицом, готовый наконец-то рассказать ей все до конца. Мадлен сидела, опустив голову и тихонько качая головой.

– Я хотел умереть, Мадлен, – прошептал он хрипловатым шепотом и поспешно ухватился за холодный, как лед, подоконник, чтобы не упасть: ноги не слушались. – Моя жизнь кончилась, и я это знал. Мне больше не хотелось жить. У меня больше никого не осталось: ни семьи, ни жены, ни друзей. Все, кого я знал и любил, бросили меня, и винить их в этом я не мог. Как мне теперь работать? Как вести жизнь джентльмена, которую я вел прежде? Как ездить верхом, танцевать? Кому нужен жалкий калека в инвалидной коляске или на костылях? У меня оставался только сын. Ему в ту пору было девять лет, и я чувствовал, что этот мальчишка, в котором жизнь бьет ключом, стыдится меня. После моей смерти он унаследовал бы поместье, его бы воспитала жена моего брата и сам мой брат, умный и богатый человек, что было гораздо приятнее, чем в течение долгих лет ухаживать за одиноким отцом-инвалидом. Нежданно-негаданно я стал для него камнем на шее, который с каждым годом становился бы все тяжелее, а я не хотел для своего сына такой участи: Да и вообще не хотел никому быть в тягость. Я просто больше не хотел жить и в середине лета убедил себя, что должен покончить с собой, что у меня хватит для этого сил.

29 июля, стараясь не обращать внимания на бесцеремонные пристальные взгляды и сдержанный шепот у себя за спиной, я ехал в инвалидной коляске, которую катила специально нанятая для этого медицинская сестра, в офис сэра Райли, чтобы в последний раз подписать кое-какие документы. Стоял ненастный день, холодный и дождливый, и мне казалось, что для приведения задуманного в исполнение погода стоит просто замечательная.

Коттедж был уже погружен во тьму, в камине догорал огонь, а про лампы и Томас, и Мадлен забыли.

Томас почувствовал, как во рту у него пересохло, а сердце от волнения билось в груди все сильнее. Впервые за много лет ему ужасно захотелось выпить виски. Но не было желания ни двигаться, ни прерывать свой рассказ. Он больше не мог хранить в себе тайну, не мог оторвать глаз от сидевшей на диване Мадлен, красивой, грациозной.

– Однако вместо того чтобы послать мне трусливую смерть, судьба в тот незабываемый день смилостивилась и послала мне величайшее чудо. Пока я сидел в инвалидной коляске перед дверью в кабинет сэра Райли, испытывая мучительную боль во всем теле – раны никак не хотели заживать и доставляли мне мучения – и стараясь свыкнуться с мыслью, что мне очень скоро придется умереть, дверь кабинета открылась, и показалось чарующее видение: женщина потрясающей красоты в бледно-желтом шелковом платье.

Томас почувствовал, как у него сжалось горло при воспоминании об этом событии, которое так живо предстало перед ним, словно оно случилось вчера. Он продолжал смотреть на Мадлен, хота для того, чтобы не отвести от нее глаз, ему пришлось призвать на помощь всю свою силу воли.