Зимовка Зор-Мазар

– Вы рассудите, Вера Григорьевна, – говорил он сидевшей возле Вере, – до чего здесь темный народ, вот, например, подохнет корова от вздутия брюха, так они считают, что это в нее вселился нечистый дух, не понимают того, что это физиология и железы внутренней секреции. Темнота.

Его лицо лоснилось от пота, заметно было, что он уже пропустил стаканчик, и не один, и что он умеет и любит это делать.

О нем говорили, что он выпивает весь казенный спирт. А казенного спирта у него бывало порядочно, так как вот уже много лет работал он ветеринарным фельдшером. Анатолий Кузьмич был вообще фигурой довольно оригинальной. До революции он служил солдатом в погранотряде, исполняя обязанности кузнеца и санитара при ветфельдшере. Во время революции и после нее он не покинул избранной им специальности и долгие годы продолжал действовать в том же духе, уже являясь штатским человеком. При этом он себя первоначально повысил до ветеринарного фельдшера, а через некоторое время и до ветеринарного врача, хотя уровень знаний у него не возрос от зубрежки каких-либо книг. Когда его вызвали в милицию и спросили, почему это он уже стал ветеринарным врачом, он сказал, что быстро растет «по знаниям из опыта», а теперь уже любого ветеринарного врача может поразить своими знаниями, что пусть начальник милиции назначит комиссию и пусть эта комиссия его проэкзаменует и выдаст ему диплом врача. Начальник милиции комиссию собирать отказался, но впредь сказал, чтобы он или ехал учиться в институт, или оставался бы ветеринарным фельдшером. На этом и согласились.

И в продолжение многих лет Анатолий Кузьмич был чуть ли не главным деятелем ветеринарии огромной, правда, довольно дикой территории. Он сильно изменился с тех пор, как был солдатом, теперь он носил очки, длинные волосы, рубашку с воротничками и галстук бабочкой. Любил серьезные разговоры, сочинял стихи и исполнял их под гитару.

Но все это – и гитара, и галстук бабочкой, и серьезные разговоры бывали только тогда, когда кончался спирт. Другие дела начинал он не прежде, чем приканчивал со спиртом. Прикончить же спирт другой раз удавалось не сразу, и период запоя продолжался иногда до месяца и более. Иногда запой продолжался даже тогда, когда спирт кончался. В этом случае Анатолий Кузьмич шел на большие денежные жертвы. Так как ни водки, ни спирта на Памире не продавали, то Анатолий Кузьмич нашел еще один, правда, довольной дорогой способ получения спиртного. Он покупал целые аптечки, которые продавались в магазинах, все имеющиеся пузырьки откупоривал по очереди, их содержимое выливал в пиалу и поджигал. Если жидкость горела, он гасил ее и выливал в другую пиалу, если не горела – выплескивал. Таким образом из всех пузырьков он получал около пиалы спиртовых экстрактов, которые можно было, слегка разбавив, выпить, после чего в течение часа или двух он ощущал приятное опьянение. Больше всего его возмущал йод: «Горит ведь, проклятый, – негодовал он, – горит, но ведь ни пить его нельзя, ни извлечь из него спирт невозможно».

Анатолий Кузьмич прожил на зимовке два дня, он пел под гитару жестокие романсы и декламировал свои стихи.

В его стихах описывались «снежные вершины» и «горные долины», «кипящие потоки» и «пропасти глубоки», «чудеса природы» и «дикие народы». Кроме того, он знал наизусть и исполнял с богатой жестикуляцией апухтинского «сумасшедшего». Причем целовал Верочке ручку и снова и снова сожалел, что нечего выпить за ее драгоценное здоровье, после чего Вера снова и снова отпирала свой лабораторный сундучок, где хранились спиртовые запасы. Двое суток он наполнял своим голосом землянку: пел, рассказывал анекдоты, не протрезвляясь ни на минуту. На второй день к вечеру Глеб отобрал у Веры ключ от лабораторного ящика, и хотя Анатолий Кузьмич на утро третьего дня и говорил, что «очень поражен странным отношением» и что «я не так людей принимаю», но больше ничего не получил и через час, заседлав свою лошадь, уехал.

Видимо, на зимовке шла гостевая полоса. На следующий день приехали соседи из аула с семьями и гостили целый день, пришлось варить плов, без конца кипятить чай. Уехали они глубоким вечером, взрослые верхами, маленькие дети на руках, побольше спереди на седле, самые старшие на ишаках.

На следующий день, когда Глеб набивал патроны для нового марша, в землянке появился новый гость – фельдъегерь Гулаев. У него было совершенно серое от утомления лицо. Он кинул Глебу конверт и повалился на кровать. Глеб стянул с него полушубок, шапку, сапоги и закинул его ноги на постель.

– Покорми лошадь, – сказал он, – через два часа нужно дальше.

Глеб выстоял лошадь минут сорок, потом дал сена, потом овса. Через два часа приготовил гостю поесть и разбудил. Гулаев насилу проснулся. За сутки он проехал 160 км. Гулаев выпил стакан водки, поел, молча стиснул руку и залез в седло.