Зинзивер

И объяснил, что в тот день я не продавал стихи. Просто маленько выпил и рассыпал рукопись со стихами, а ветром их подхватило и разметало. Лимоныч сам поднял стихотворение, прочел и заплатил за него пятьдесят долларов. Причем заплатил не мне, а Феофилактовичу. Потом стихотворение прочла спутница Лимоныча, красавица в кожаном пальто и бордовой чалме, сказал я и незнамо зачем уточнил, что на чалме у нее еще горел снег, так пламенно вспыхивал, аж ослеплял, как бриллианты...

Здесь Толя Крез опять задышал, задышал так сильно, как астматик, черная тряпочка то раздувалась, словно от внезапного гнева, то опадала, как бы истощившись.

Толя Крез молча пододвинул папку со стихами, взял восемь отобранных, положил перед собой. Так же молчком достал лопатник, положил его на листы со стихами, раскрыл, вынул пачку зеленых, неторопливо отсчитал семьсот пятьдесят долларов, подал Двуносому.

Двуносый явно машинально пересчитал и так же машинально согласился, что отсчитано семьсот пятьдесят долларов.

- Тысяча, тысяча баксов! - поправил Двуносого Толя Крез.

Я усмехнулся. Тогда он сказал, что поэту негоже слишком сильно любить "зеленые".

- Я согласен взять стихи назад, - сказал я без тени сожаления.

Он это почувствовал и, вставая из-за стола, объяснил, что двести пятьдесят долларов он вычел в пользу компании, которая отныне берет на себя обязательство защищать мои интересы перед всякими щипачами, то есть преступными элементами.

- Так, Фефелактыч? - спросил он Двуносого, протягивая руку для пожатия.

- Так-так, - с некоторой поспешностью ответил генеральный директор пивного бара и, чтобы уже совсем развеять всякие сомнения, добавил: - Без крыши - амба!

Толя Крез повернулся ко мне - есть претензии? Я ответил - никаких. А он свои снимет, когда опубликует подборку.

- Какую гарантию даешь стихам - месяц, два, три?..

- Моя гарантия стихам - вечность, - сказал я с чувством оскорбленного достоинства, потому что действительно оскорбился.

Толя Крез удовлетворенно хмыкнул и, кивнув приспешникам, неторопливо направился к двери.

Когда за окошком растаяли их шаги, я предложил Двуносому все семьсот пятьдесят долларов оставить себе в счет долга и процентов за посредничество. Разумеется, он обрадовался. Предложил отметить, послал Тутатхамона в ресторан казино за горячими блюдами. Я заказал зеленые щи с поджаренным луком, горячую баранину с петрушкой и кофе со сливками.

Пока ждали Тутатхамона, Алексей Феофилактович возбужденно ходил взад-вперед и, точно оракул, вещал, что я могу стать великим человеком, если займусь бизнесом. Потому что он заметил, и уже давно, что деньги пищат, но сами лезут в мой карман.

- Ты, Митя, грамотный. Ты можешь превзойти самого Филимона Пуплиевича, если чуть-чуть отойдешь от стихов и приблизишься к деньгам. Ты, Митя, не думай, что большие деньги достаются бесчестным людям, - никогда! Или - как исключение!

Он приблизился и заговорил шепотом, что еще совсем недавно он сам так глупо думал, но это не так - деньги льнут к честным людям, и сие есть тайна великая. (Опять мой лексикон и опять не в том направлении.)

Я не разделял оптимистических прогнозов Двуносого. После "состязания в Блуа" я продал уже не стихи, а как бы себя самого - в стихах. Во всяком случае, я не испытывал радостного возбуждения Двуносого. Я испытывал ужасное чувство опустошенности и обманутости. Единственное, что утешало: будь Розочка рядом, она была бы довольна.

Зеленые щи, баранина и кофе, которые принес Тутатхамон в специальных посудинах (то есть горячими, дымящимися), как-то очень сильно поразили меня своей обыденной настоящностью. Я даже незаметно для компаньонов, прежде ложки, опустил палец в щи. Впрочем, и щи, и баранина, и кофе - и тогда, и после - не произвели должного впечатления. В моих снах и галлюцинациях они были гораздо вкуснее, а главное - желаннее. И, увы, к этому нечего прибавить.

ГЛАВА 37

В своих прогнозах Двуносый не ошибся - я занялся бизнесом, и деньги, действительно как заговоренные, потекли в мои карманы.

Покупатели - вначале Лимоныч вместе с начальницей железнодорожных перевозок. Потом Толя Крез, оказывается, влюбленный в стюардессу, младшую сестру начальницы. И, наконец, Визирь, совладелец многих вещевых палаток на городских рынках, ухаживающий за старшей сестрой, тоже начальницей, но авиаперевозок, который после публикации якобы Толиных стихов "О любви" сам разыскал меня и заказал пьесу в двух действиях. Он требовал, чтобы в первом действии главный герой пьесы мюрид (чеченец по национальности - добрейший человек, кристально честный и весьма часто плачущий от всякого, даже своего, злого слова) влюбился бы в русскую блондинку Татьяну, надменную и жестокосердую, которая бы во втором действии перевоспиталась. То есть ответила бы доброму чеченцу взаимностью и, добровольно приняв ислам, уехала бы с ним из Москвы на житье-бытье в чеченские горы.

Когда я сказал, что не смогу написать подобную пьесу, потому что даже добрый мюрид никогда не влюбится в жестокосердую Татьяну, Визирь до того рассвирепел, что я думал, зарежет меня.