Зинзивер

На следующий день на встречу с "толями" я пришел в крылатке. Разумеется, я знал - "Не искушай Господа Бога твоего". Но когда вошел и увидел, что криминальные элементы, точно участники Ялтинской конференции, встретили меня, как Верховного, аплодисментами, стоя, захотелось отомстить за вчерашнее, особенно "Уинстону Леонарду Спенсеру", который своим толстым задом порядком намял мои бока. Любому другому можно было бы и простить, но "Уинстону", лауреату Нобелевской премии по литературе, - никогда!.. Я доставал из папки самые неудачные стихи, но подавал их с таким апломбом, словно это были произведения светоча всего прогрессивного человечества. Я наворачивал на стихи такие сумасшедшие цены, что порою сам пугался. Однако все прошло без сучка, без задоринки - "Уинстон" тяжко крякал, но платил... и даже оставил на столе пять долларов чаевых.

В тот день Двуносый заработал пятьсот долларов, а я - около трех тысяч. Но я не понимал цены деньгам.

Однажды, отправляя деньги маме, заполнил извещение на пять тысяч рублей (тогда это составляло около ста долларов). Каково же было мое удивление, когда извещение не приняли, сославшись на запрет правительства - нельзя посылать более пятисот рублей. Господи, неужели я такой благосостоятельный?! Знала бы об этом Розочка!.. Чтобы поблагодарить Всевышнего, зашел в нашу действующую церковь апостола Филиппа и поставил перед всеми иконами самые дорогие, самые красивые свечи - с золотой спиралью. (Я не знал, что они венчальные, для меня было главным, что они - дорогие.)

Выйдя из церкви, подозвал нищих, чтобы подать милостыню. Один из самых убогих подгребся на каких-то палках вместо костылей - лицо женское, борода три волосины, а глаза голубые, ясные, как у младенца. (Остальные Божии люди застыли в некотором отдалении.)

- Чего тебе надобно, женишок?

Увидев мое удивление, он лукаво рассмеялся. Оказывается, подсмотрел, что перед всеми иконами я зажег венчальные свечи.

- Свадьба у тебя с небесами, - сказал он загадочно, и то первое, отталкивающее впечатление от его бабского лица прошло.

- Я хочу всем вам дать денег, - сказал я и протянул ему две сторублевки.

Лицо его сморщилось, заслезилось, словно бы вдруг я обидел его.

- А кто ты такой, может, деньги-то своровал, женишок, и через нас откупиться хочешь?

Почему он так сказал? Бог весть! Но другие нищие уже окружили нас, стали высказывать свое недовольство хромоногим, мол, что привередничаешь, бери, пока дают. Но он, не обращая внимания, продолжал смотреть на меня своими ясными младенческими глазами. Я тоже не оторвал взгляда, между нами словно мосток из души в душу наладился. Такого со мной еще никогда не случалось. Я и в прежние времена не очень-то любил врать, хотя приходилось, конечно. А тут такая радость охватила, что не надо врать. И я сказал, что я - поэт, и пояснил, чтобы понятней было:

- Стихи складываю, куплеты... И деньги не своровал, а стихами заработал. Хотел матери их послать, но не получилось.

Лицо его разгладилось, хромоногий радостно воссиял:

- Новый Пушкин!

Его утверждение развеселило. Вспомнилось литературное объединение, в котором за нового Пушкина надо было непременно платить мне наличными, а теперь, наоборот, я сам жаждал заплатить.

Хромоногий, словно бы услышал мои мысли, взял деньги. А уж за ним и другие Божии люди брали, и радовались, и славили Господа Бога, потому что ни с того ни с сего никакой обыкновенный человек не одарил бы их деньгами. Я и сам был в немалом удивлении, ведь для этого одаривания я вытащил из кармана тысячу четыреста рублей (не больше и не меньше) - ровно столько, чтобы каждому положить по две сотенные бумажки. Случайность, мелочь?! Возможно. Но я почему-то обратил внимание на эту случайность, на эту мелочь.

- Ты, женишок, и про нас куплеты сложи, про твоих первейших участников свадьбы! - все призывал и призывал хромоногий, и все смеялся, и радостно вытирал слезы, и наставлял, чтобы не откладывал, а сразу, только что вернусь домой, так бы и складывал про них куплеты.

Его наивность и умиление были столь непосредственны, что и я улыбался. А когда уходил, он, размахивая палками, вывалился следом на тротуар и закричал тонким, срывающимся на фальцет голосом:

- Свадьба, свадьба у тебя с небесами!

Это был перебор, пережим происходящего. Все внутри у меня сжалось от его пронзительного крика. Я ускорил шаг и, не оглядываясь, скрылся за угол.

- Эй, соотечественник! - услышал оклик у самого уха.

Оглянулся и едва не спрыгнул в кювет. Рядом со мной, в полуметре, катил рубиновый "мерседес", из бокового окна которого по пояс высовывался лысый молодой человек в желтой кожанке и с квадратным, точно клеймо, шрамом на лбу.

- На, возьми, р?одный, - протянул он мне какую-то красненькую бумажку.

"Десять рублей?!" - мысленно удивился я.

- Соотечественник, куда ехать, где базар? - спросил он так, словно был иностранцем.

- А на какой базар?

- Да мне по барабану, на какой!

- Как это?! - не понял я. - Есть базар новый, а есть старый.

- А я еще раз говорю - по барабану... Лишь бы базар!

Я показал, как проехать на старый, - он был ближе.