Зинзивер

Зал кают-компании был переполнен, вместо столиков повсюду стояли стулья, но мест не хватало, в проходах теснился народ, как на подбор живописный, некоторые - в белых носках.

Шествуя к сцене, увидел своих подопечных, так называемых романтиков, один из них, глумливо лыбясь, потянулся похлопать меня по плечу и тут же ударом в ухо был опрокинут на пол.

- Третейского судьи не касаться! - приказным тоном прокричал Тутатхамон.

Многие из толпившихся в проходе сразу же уважительно посторонились. Никто не выразил неудовольствия рукоприкладством, даже на лице "романтика" теперь прочитывалось какое-то сложное выражение и изумления, и восхищения одновременно.

Наше явление - в мантиях, строгая субординация, беспрекословность напомнило Политбюро несуществующего СССР, так сказать, иерархию затонувшей Атлантиды. Невидимые взору простого смертного верховные жрецы - Филимон Пуплиевич и иже с ним, сидящие в зале кают-компании. И мы - архонты, цари наследуемых земель, на глазах у всех как будто вершим людские судьбы, но лишь настолько, насколько это выгодно жрецам.

Как старший из архонтов, я сел за стол в центре сцены, другие столы предназначались для моей свиты, они стояли по бокам - и чуть сзади.

Тутатхамон ударил в гонг - приказал всем сесть, чем вызвал у присутствующих легкий смешок. Затем, опять же по гонгу, с кратким словом выступил Алексей Феофилактович, объяснил, что третейский суд - самый справедливый в мире суд потому, что избирается заинтересованными сторонами.

- Так что, перефразируя известные слова, можно смело сказать, что данный суд во всех отношениях суд нашенский! - с пафосом закончил он.

Потом Алексей Феофилактович стал зачитывать "дела", самую их суть. После чего клал папку с "делом" передо мной, а на подиум, в сопровождении четырех братков (явно из конторы Толи Креза), поднимались жаждущие справедливости. Некоторые из них иногда вносили в "дело" новые подробности. Я внимательно выслушивал подсудимых и, объявив решение, стучал деревянным молотком, похожим на плотницкую киянку, по папке с "делом", и "дело" считалось закрытым, не подлежащим пересмотру.

"Дела" были в основном одного сюжета - кто-то брал у кого-то что-то, а потом либо не возвращал, либо возвращал, не учитывая ранее оговоренных условий.

Мои решения оказывались безошибочными, так как я исходил из всеми признанного постулата - договор дороже денег. Однако и деньги имели существенное значение. Зал замирал, когда в основе конфликта фигурировала сумма в тысячи баксов или какая-нибудь дорогостоящая иномарка. И совсем иначе реагировал, когда в основе того же примитивного сюжета лежала базарная мелочь. Именно с такой мелочью обратились в третейский суд Бобчинский и Добчинский (так я прозвал для себя этих ничтожных людишек). Боже! Сколько новых подробностей они привнесли в свое "дело", не стоящее и выеденного яйца. Конечно, я их выслушал (и того и другого), а потом с такой силой обрушил молоток на пухлую папку, что она прямо-таки взорвалась столбом пыли. Зал дружно и громко засмеялся. Но Бобчинский и Добчинский не поняли, что их "дело" закрыто, и стали домогаться моего устного решения. Вместо ответа я еще раз обрушил киянку. Братки, уловив негодование, пинками выдворили со сцены и Бобчинского, и Добчинского - это был цирк! Но так обрела жизнь еще одна деталь ритуального действа - на всякую глупость третейский суд должен отвечать не глубокомыслием, а молотком и сосредоточенно-молчаливыми пинками под зад.

Сюжетное однообразие "дел" позволяло отвлекаться, наблюдать за публикой в зале. Мое внимание привлекли художник (цыпленок с гривой льва) и журналист (в недавнем прошлом главный редактор "Н... комсомольца", а ныне - "Н... ведомостей").

Главный редактор выглядел весьма респектабельно: в смокинге, белой сорочке, бабочке и, естественно, в белых носках. Он сидел на галерке в окружении таких же, как и он, одетых с иголочки молодых людей и в непосредственной близости от Филимона Пуплиевича. Да-да, в такой близости, что казалось - начальник железнодорожной милиции тоже из его окружения (кстати, на Филимоне Пуплиевиче были и смокинг, и бабочка, и белые носки). Впрочем, я вдруг почувствовал, что меня это не волнует. Во всяком случае, гораздо меньше, чем можно было ожидать.

Зато гривастый цыпленок буквально будоражил мое любопытство. В отличие от редактора, он был одет без претензий - тенниску черного цвета и серый вязаный жилет. Он сидел в первом ряду, чуть на отшибе, один, и не праздно шушукался, а полностью был погружен в свою работу. При всей своей занятости я нет-нет и взглядывал на него и всякий раз наталкивался на его проницательный взгляд. Сложилось впечатление, что он делает эскизные зарисовки, может быть, и о суде (о чем предупредил Филимон Пуплиевич), но еще и лично обо мне. Разумеется, после гениального портрета Розы Федоровны это не могло не волновать меня. И я решил, что по окончании суда во что бы то ни стало посмотрю его наброски, а если он воспротивится, употреблю авторитет третейского судьи.