Зинзивер

Удивительное место Юрьев монастырь. Именно здесь, сразу за его южной стеной, располагалась гостиница турбазы, в которой они, Митя и Розочка, провели свои лучшие три дня. (Сам монастырь был, конечно, в страшном запустении. Тогда на его территории хранили уголь для городского коммунального хозяйства и разбитые сельхозмашины. А в монашеских кельях и трапезной располагалось СПТУ.)

Теперь монастырь был совсем другим: и снег, и снежная изморозь на каменных стенах, и вход в монастырь со стороны седого Волхова, и множество прибывающего и прибывающего народа, толпящегося у трапезной (именно там епископ торжественно принимал из рук областной администрации храм), - все обнаруживало прежде скрытое от глаз приподнято-праздничное величие монастыря. Как это ни странно, но на фоне верующих поэт Митя не только не выделялся, а напротив, своим присутствием привносил в этот фон какую-то высшую гармонию. Во всяком случае, стоило Мите появиться в толпе верующих, как он тут же перестал чувствовать свою тройственность. Все его Я вдруг слились в одно, обычное, пишущееся с маленькой буквы. Это было так внезапно и так естественно, что он даже не заметил, что послужило поводом... и вообще, зачем он пришел в храм?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я - есть я. И это я - Дмитрий Юрьевич Слезкин.

В сонме старушек я наклонился к одной из них (чтобы расспросить о плане предстоящих мероприятий) и сразу же был окружен ими.

- Сынок, а ты откуда?.. Чей будешь?.. Никак, ты птичек торгуешь возле Витославлицы?..

Седенькие, с ясными доверчивыми глазами, они произвели на меня такое сильное впечатление, как будто я вдруг оказался на каких-то райских покрывалах, а не среди зимы.

- Нет, я - поэт Митя, - сказал и не почувствовал, как прежде бывало, угрызений совести. Я действительно сказал именно то, что как бы печатью лежало на сердце.

Старушки каким-то всеобщим оком аккуратно оглядели меня и согласились: да, поэт Митя, и взяли надо мной опеку. Перед крестным ходом попросили облачиться в стихарь и вручили хоругвь с изображением Божией Матери.

В тот день я был в старых, со стертыми каблуками полуботинках и белых носках (туфли унесли субъекты в малахаях, а финские полусапожки приберегал для настоящих холодов; что касается носков, то других просто не нашлось). Золотой атлас стихаря и разбитые бахилы не очень-то сочетались, но старушки единогласно решили, что я "в ентом одеянии как ангель".

В Георгиевском храме, просторном и темном (большинство оконных проемов и дверей было закрыто огромными тесовыми щитами, как раз на время проведения службы), я опять с помощью старушек облачился в свое прежнее одеяние и чувствовал себя вполне великолепно, пока не началось целование иконы Георгия Победоносца. Тут произошла неувязка, невольная толкотня оттеснила меня в людской поток, выливающийся из храма, и я, чтобы протолкнуться к иконе, вынужден был довольно-таки чувствительно поработать локтями.

Целование иконы всегда представлялось мне высшим актом, тем более что здесь, в мерцающем свете свечей, я явственно видел, как лик Божией Матери, изображенной на хоругви, полностью повернулся ко мне и она, Божия Матерь, словно бы моя родная матушка, перекрестила меня. Ее внезапное благословение преобразило действительность. Мне втемяшилось, что Георгий Победоносец как-то отзовется на мое целование. Словом, с помощью острых локтей я пробился к иконе и на радостях стал до того упиваться ее лобзаниями, что многие вокруг забеспокоились: кто это?! А когда я бухнулся на колени, перед тем как поцеловать крест в руках епископа, они и вовсе пришли в смятение.

- Это Митя, наш поэт Митя!.. - вступились за меня старушки.

Я приподнял чело и увидел чуть в стороне от священнослужителей ряд черных самодовольных туфель. Отбитые от брючин белыми носками, они словно бы принюхивались...

- Это Митя, наш Митя, - вновь услышал над головой. - Он - поэт!

Меня не представляли окружающим, а просили снисхождения ко мне как бы к юродивому. Ужасное чувство.

Я поднялся с колен. Главы областной, городской, районной администраций со своими приближенными были в полном сборе. Во всяком случае, в этом десятке высших лиц, оснащенных, скажем так, белыми носками, я увидел своего бывшего редактора. Да-да, это он стоял в лакированной самодовольной цепочке черных туфель и смокингов, белых манжет, и носков, и, наверное, воротничков. Впрочем, воротничков я не заметил потому, что, гордо вскинув голову и подхватив левой рукой крылатку, будто патриций тогу, удалился, ни на кого не глядя. Без сомнения, во всем этом было нечто комичное - подняв крылатку, я крикливо обнажил свои белые носки. Разумеется, я и не думал об аналогии между собою и нынешней властью. И все же возле автобусной остановки "Витославлицы" меня обогнала черная "Волга", которая, резко притормозив, остановилась.

- Митя!.. Владелец премиальных носков, шагом ать!