Зинзивер

Впервые я рассказал Розочке о нашей трехкомнатной квартире после черноморского кладбища. Я был очень подавлен, что все свое будущее она не распространяла дальше отцовской могилы, и поначалу хотел лишь развлечь ее. Но с первых же слов мой рассказ захватил Розочку. Более того, даже мать затихла, как будто исчезла, и вклинилась в разговор только для уточнения подробностей о горячей и холодной воде.

Розочку интересовало все: расположение комнат, кухни, ванной, туалета, кладовок, лоджии. Она спрашивала о качественности ремонта, высоте потолков, размерах окон и дверей, ее интересовали обои в комнатах и плитка в прихожей. Она по нескольку раз требовала описаний зеркального шкафа и люстр. Помнится, когда я сказал, что полы в туалете и прихожей с подогревом, ни Розочка, ни Раиса Максимовна вначале не поняли, о чем речь. И только потом, когда я доходчиво объяснил, Розочка восхищенно всплеснула руками, а Раиса Максимовна, отодвинув штору, радостно подала пустой стаканчик:

— Ну и врать!.. Ладно уж, согласная, налей!..

Мы с Розочкой так и покатились со смеху.

Впоследствии я не раз рассказывал о квартире. Эти рассказы как-то очень сильно сплачивали нас.

— Рассказывай, с мельчайшими подробностями рассказывай, — требовала Розочка и, слушая меня, иногда засыпала без всяких впрыскиваний.

Вообще Розочка оказалась волевым человеком, она стала бороться с морфием. В отличие от меня, контролировала свое болезненное воображение. Но когда я впервые рассказал ей о голодных галлюцинациях, она пришла просто в восторг, мы с ней словно бы заново узнали друг друга.

— Митенька, ты — мой принц Чарлз, мой самый настоящий доктор в белом халате!.. Митенька, перестань, я сейчас заплачу! — закатывалась она от смеха.

Наше узнавание, а точнее, узнанность настолько объединила и укрепила нас, что решимость и мужество одного сейчас же становились решимостью и мужеством другого. Впрочем, как и безволие и малодушие.

В один из дней Розочке стало много лучше. Она подметала глиняный пол в сенях и, шутливо потребовав, чтобы я включил подогрев, напевала «Миленький ты мой, возьми меня с собой…».

Я лежал на солдатской кровати и едва не плакал от какого-то необъяснимого счастья и горечи. Потом вышел на улицу (был конец февраля), солнце уже припекало, и рядом с входной дверью, из-под врытых в землю камней ракушечника, уже пробились и расцвели белые подснежники. Я преподнес их Розочке, и она, горячо подышав на них, вдруг сказала, чтобы я съездил в Евпаторию и на всех троих купил билеты домой, в нашу городскую квартиру. Да-да, она так и сказала — домой, в нашу городскую квартиру.

И я съездил и купил, только не на поезд, как она думала, а на самолет. Я договорился с таксистом, который привез меня из Евпатории, что через неделю он доставит нас в симферопольский аэропорт.

И он доставил, так что в день вылета мы обедали уже в Москве. Наши недекларированные «лекарства» прятала в своих обширных одеждах Раиса Максимовна — она еле протиснулась через «миноискатель». И вообще с ней было столько мороки, что в конце концов и милиционеры, и «таможня» всюду пропускали ее без проверки, чтобы она не нервировала и никого не задерживала, потому что надо было проверять либо ее, либо всех остальных пассажиров.

В Москве я предложил Розочке съездить в Боткинскую больницу к какому-нибудь научному светиле, но Розочка так строго сказала «нет», что я больше не заикался…

Если кто-то решил, что в Крыму я истратил очень много денег, — нет и нет! Разница в ценах на Украине и в России была фантастической. Даже наркотики тогда там ничего не стоили. В Москве за полдня мы истратили денег много больше того, что тратили в Крыму за целый месяц. Правда, я не скупился; сразу после аэропорта остановились в гостинице «Спутник», и тут же в холле гостиницы в присутствии Розочки я поменял три тысячи долларов. Я думал, что ее обрадуют пачки денег, но, к моему сожалению, она смотрела на них с каким-то испуганным изумлением.

— Митенька, неужели тебе так много платили за вирши?!

Она впервые со времен запрета попросила почитать стихи. Я прочел посвящение — «Проклятые слова поэтов…». Розочка была потрясена:

— Митенька, ни за что не поверю, что у тебя была такая женщина. Сознайся, что придумал?!

Я смутился. Она вдруг перевела разговор, сказала, что я стал писать намного лучше прежнего. Это очень тронуло меня, я почувствовал, что Розочка стала другой, менее агрессивной. Раньше она ни за что не отстала бы от меня, мое смущение только подзадорило бы ее… И тогда я признался, что теперь совсем не пишу — не тянет, «в гостях у Бога» распрощался со своей Музой.

Я, конечно, допустил оплошность. Но и здесь как по-новому она отреагировала! Улыбчиво приподняла брови, переспросила:

— Со своей Музой?! — И тут же с мягким и веселым сожалением, нараспев, сказала: — Жа-аль, очень жа-аль, потому что теперь твои стихи настоящие, они, Митенька, дороже денег.