Злая игрушка. Колдовская любовь. Рассказы

— Что случилось, Сильвио, что случилось? — испуганно крикнула из своей комнаты мать.

— Ничего, успокойся… Энрике подрался, увязалась полиция.

В ночной тишине, которая, казалось, была заодно с рыщущим правосудием, прозвучала трель полицейского свистка и частый стук копыт. И вновь — на этот раз ближе — раздались ужасные свистки.

Серпантином взвивались призывные звуки погони.

Скрипнула соседская дверь, послышались голоса; мы с Энрике в темноте, дрожа, прижались друг к другу. Тревожные свистки доносились отовсюду — бесчисленные, угрожающие; звуки зловещей охоты долетали до нас; цоканье копыт в бешеном галопе, резкий разворот на скользкой мостовой и — возвращение по следу. А преступник был здесь, я прижимал его к себе, дрожащего от страха, и безмерное сострадание к сломленному подростку переполняло меня.

Я потащил его к себе. Зубы у него стучали. Дрожа, он упал в кресло; широко раскрытые, как бы удивленные глаза уставились на розовый абажур.

Снова проскакала лошадь, но так медленно, что, казалось, вот-вот остановится у нашего дома. Но наконец седок пришпорил ее, и редкие трели свистков окончательно стихли.

— Дай воды.

Я протянул ему бутыль с водой. Он пил жадно, громко глотая. Оторвавшись, перевел дыхание.

Не отводя остекленевших глаз от розовой материи, он улыбнулся странной, неуверенной улыбкой человека, очнувшегося от кошмара.

— Спасибо, Сильвио, — сказал он, все так же улыбаясь понемногу оттаивая, уверовав в неожиданное чудо спасения.

— Ну, рассказывай!

— Вот. Я шел но улице. Никого. Сворачиваю на Южную и вижу: у фонаря — полицейский. Я встал, а он кричит: «Что несете?» Я ничего не ответил, бросился, как сумасшедший. Он за мной, но не догнал, из-за плаща… стал отставать, и вдруг еще один, на лошади… и — свисток, тот засвистел в свисток. Я поднажал, и вот…

— Видишь… Все потому, что не оставили книги у Лусьо!.. «Сцапают!» «Сами ночуйте в клетке!» А где книги? Ты их не выронил?

— Там, в коридоре.

Маме пришлось объяснить все так:

— Ничего страшного. Просто Энрике играл с ребятами в биллиард и зацепил сукно кием, случайно. Денег не было — ну, хозяин и расшумелся.

Мы собрались у Энрике.

Рыжее солнце прокралось через разбитую форточку в притон старых марионеток.

Энрике задумчиво сидит в углу; глубокая поперечная морщина залегла на лбу. Лусьо курит, устроившись на ворохе грязного белья, и легкое облачко сигаретного дыма заволакивает его бледное лицо. От соседей, из-за уборной, слышна музыка: кто-то наигрывает на пианино вальс.

Я сижу на полу. Безногий солдатик в красно-зеленой форме глядит на меня из помятого картонного дома. Сестры Энрике сварливо ругаются с кем-то на улице.

— Ну, и?..

Энрике поднимает свою благородную голову и смотрит на Лусьо.

— Так что?

Я смотрю на Энрике.

— А ты как думаешь, Сильвио? — снова спрашивает Лусьо.

— Надо выждать, и так наделали глупостей, можно засыпаться.

— Позавчера просто повезло.

— Да, дело ясное, — и Лусьо в сотый раз с удовольствием перечитывает газетную вырезку:

«Сегодня в три часа ночи постовой Мануэль Карлес (участок Авельянеда — Южная Америка) пытался задержать подозрительного прохожего со свертком в руках. В ответ на требование предъявить документы неизвестный бросился бежать, скрывшись на одном из пустырей. 38-й комиссариат полиции принял соответствующие меры».

— Итак, клуб распускается? — спрашивает Энрике.

— Нет, но прекращает свою деятельность на неопределенное время, — отвечает Лусьо. — Просто недальновидно работать под носом у легавых.

— Конечно, глупо.

— А книги?

— Сколько всего?

— Двадцать семь.

— По девять на каждого… не забыть бы поаккуратней свести печать.

— А лампы?

Лусьо тараторит:

— Слушай, о лампочках лучше и не заикайся. Лучше сразу спустить их в сортир.

— Да, верно. Сейчас, пожалуй, рискованно.

Ирсубета молчит.

— Что-то ты невеселый, Энрике.

Странная улыбка кривит его губы; он пожимает плечами и, порывисто выпрямившись, говорит:

— Значит — в кусты, что ж, не каждому дано. А я и один не отступлюсь.

Пробившись в притон старых марионеток, рыжий луч озаряет осунувшееся лицо подростка.

Глава вторая

ТРУДЫ И ДНИ

озяин запросил за квартиру больше, и нам пришлось переехать, на этот раз в огромный, несуразный, зловещего вида дом на улице Куэнка, в дальней части Флоресты^[11].

Я перестал видеться с Лусьо и Энрике, и хмурые сумерки нищеты окутали мою жизнь.

Мне было уже пятнадцать лет, и как-то вечером мама сказала:

— Сильвио, надо бы тебе подыскать работу.

Я читал и, оторвавшись от книги, взглянул на нее почти со злобой, подумав: «Работа, опять эта работа», — но ничего не ответил.

Она стояла у окна. Голубоватый свет сумерек лился на ее седеющие волосы, на исчерченную морщинами, сухую кожу лба; она искоса глядела на меня, и я избегал ее взгляда, недовольного и в то же время сочувственного.

Мое молчание было очевидно враждебным, и она повторила:

— Тебе надо найти работу, понимаешь? Учиться ты не захотел, а содержать тебя я не могу. Ты должен устроиться.

Губы ее шевелились едва заметно, тонкие, словно две щепочки. Она куталась в черную шаль, складками спадавшую с узких покатых плеч.