Злая игрушка. Колдовская любовь. Рассказы

— Надо искать работу, Сильвио.

— Работу, работу! Какую? Господи… Что вы от меня хотите?.. Чтобы я эту работу выдумал? Вы же знаете, я искал…

Мной овладел гнев: меня злило упрямство матери, я ненавидел окружающий меня безразличный мир, подстерегающую на каждом шагу нищету, но самым мучительным было другое — безотчетная уверенность в собственной никчемности.

Но мать настаивала — так, будто ей не было дано иных слов:

— Какую?.. Надо подумать… Какую?

Машинальным движением она расправила складки портьеры и с трудом выговорила:

— В «Ла Пренсе» всегда требуются…

— Да, требуются: посудомойки, чернорабочие… Вы хотите, чтобы я пошел в посудомойки?

— Нет, но ты должен устроиться. У нас совсем нет денег; только чтобы Лила смогла закончить. И всё. А что мне делать дальше?

Приподняв вышитый край подола, она показала стоптанные туфли:

— Посмотри. А Лила, чтобы не тратиться на книги, каждый день ходит в библиотеку. Что мне делать, милый?

Голос ее был взволнованным. Лоб прорезала глубокая складка, губы дрожали.

— Хорошо, мама. Я устроюсь.

Сердце мое разрывалось. Однообразие жизни голубым, мертвенным светом пронизывало душу, молчаливо, как червь, точило ее.

С улицы доносилась грустная детская песенка:

Часовой на башне.

Часовой на башне.

Он одни не спит.

Едва слышно мама шепнула:

— Как бы я хотела, чтобы ты учился.

— Кому это надо.

— Может быть, когда Лила закончит…

В кротком голосе звучала усталая боль. Она присела рядом со швейной машинкой; под тонкой бровью, в глубокой темноте глазницы влажно блеснул взгляд. Она сидела сгорбившейся тенью, и холодная голубизна струилась по гладко зачесанным волосам.

— Как подумаешь… — пробормотала она.

— Что ты, мама?

— Ничего. — И сразу же: — Хочешь, я поговорю с сеньором Найдат? Ты мог бы выучиться на декоратора. Как по-твоему?

— Все равно.

— Ну… они неплохо зарабатывают…

Мне захотелось вскочить, схватить ее за плечи, трясти, кричать:

— Не говорите о деньгах, мама, пожалуйста!.. Замолчите!..

Мы сидели в каком-то тоскливом оцепенении. Дети на улице пели:

Часовой на башне.

Часовой на башне.

Он один но спит.

Я подумал: «Вот она, жизнь. Когда-нибудь и я вырасту и скажу своему сыну: „Надо работать. Я не могу тебя содержать. Такова жизнь“». Внезапная дрожь охватила меня.

Взглянув на мать, на ее маленькое жалкое тело, я испытал невыносимую боль.

Мне показалось, что я вижу ее где-то — вне времени и пространства, на иссохшей серой равнине, под голубым, отливающим сталью небом. Бичуемая тенями, в страшной тоске брела она по обочинам дорог, неся меня, маленького, на руках, согревая у груди, прижимая мое тельце к своему, измученному и жалкому; она побиралась ради меня, и, пока она кормила меня, жгучие слезы опаляли ее губы; голодная, она отдавала мне последний кусок хлеба и, одолеваемая сном, не спала ночами, оберегая мой сон, склонялась надо мной, защищая меня своим маленьким, одетым в лохмотья телом.

Бедная мама! Как бы мне хотелось обнять ее, и чтобы она положила свою седую голову мне на грудь, попросить прощенья за грубые слова — и вдруг, нарушая затянувшееся молчание, я сказал дрожащим от волнения голосом:

— Да, я пойду работать, мама.

— Хорошо, милый, хорошо… — тихо ответила она, и вновь глубокая печаль заставила нас умолкнуть.

За окном, поверх розовеющей в закатном свете стены пела в небе серебряная тетраграмма проводов.

Книжный магазин дона Гаэтано, вернее лавка по покупке и продаже старых книг, — огромное помещение, до потолка набитое книгами, — находился на улице Лавалье, 800.

Помещение это было еще больше и еще мрачнее, чем внутренность дельфийского храма.

Книги были повсюду: на дощатых столах, на прилавках, сваленные в кучи по углам, на полу, в подвале.

Большая вывеска над входом оповещала прохожих о сокровищах волшебной пещеры; на обозрение были выставлены книги, будоражившие воображение толпы, как-то: «История Женевьевы Брабантской» и «Похождения Мусолино». Напротив под беспрестанный звон колокольчика у входа в кинотеатр копошился человеческий муравейник.

За прилавком, рядом с дверью, сидела жена дона Гаэтано, полная бледная шатенка с восхитительным взглядом — сама зеленоглазая жестокость.

— Можно видеть дона Гаэтано?

Женщина указала мне на весьма корпулентного человека с засученными рукавами, который, стоя в дверях, рассеянно глядел на прохожих. На шее у него был повязан черный галстук; курчавые волосы спадали на изборожденный морщинами лоб и почти закрывали уши. Он был красив, смуглый и крепкий, но игриво глядевшие из-под лохматых бровей большие глаза не внушали доверия.

Дон Гаэтано прочел рекомендательное письмо, передал его жене, а сам принялся внимательно меня разглядывать.

Нахмуренный лоб и настороженно-легкомысленное выражение лица выдавали в нем человека недоверчивого, плутоватого и одновременно слащавого, в чьем оглушительном смехе звучали притворная медоточивая доброта и фальшивая снисходительность.

— Значит, ты уже работал в книжном магазине?

— Да.

— И много там было работы?

— Порядочно.

— Но книг-то там было поменьше, а?

— Что вы, и сравнивать нечего.

Затем он спросил у жены:

— Так что, Мосье уже не выйдет?