Злая игрушка. Колдовская любовь. Рассказы

Почти все девицы (его подруги) принадлежали к кругу мелкой буржуазии. Это были дочери служащих или торговцев. У них были братья и женихи, тоже служащие или торговцы. Жили они обычно в домах, почти не отличавшихся фасадом от домов средней буржуазии. Не ходили ни в магазины, ни в лавки, ни на рынок. Для девиц их круга это неприлично. Одевались хорошо. Привратник вполне мог принять девицу из мелкобуржуазной семьи за аристократку, подобно тому как и дома их мало отличались друг от друга по фасаду.

Целью этих девиц было замужество. Их братья и женихи видели свою цель в том, чтобы обманывать женщин, а потом выгодно жениться. Стало быть, брак являлся целью как самцов, так и самок. При таком образе мышления мысль о браке по любви являлась аномалией. Женщины иногда принимали за любовную страсть не слишком сильную влюбленность, отнюдь не мешавшую им владеть собой в любых обстоятельствах и трезво оценивать экономические выгоды замужества. У мужчин было иначе. Они женились, когда «деваться было некуда».

Девиц, которые теряли невинность до брака, их подруги, вступившие в брак девственницами, считали «погибшими». Если этим погибшим удавалось выйти замуж, общество снова принимало их в свое лоно. Честным женщинам очень интересно слушать их воспоминания. Законное любопытство.

Когда какая-нибудь из подобных девиц (а они составляют девяносто процентов женского населения столицы) знакомилась с Бальдером, она либо тут же его отвергала, либо дарила его дружбой. Бальдер был не такой, как остальные мужчины. С ним можно было говорить обо всем, что тревожило их душу, и глаза его при этом не загорались вожделением.

Бальдер смотрел на них иронически-снисходительно, его изумляли и страшили их ухищрения, их притворная страсть, которую им приходилось выказывать перед каким-то болваном, способность терпеть бесконечную скуку — и все только для того, чтобы освободиться от родительской опеки с помощью отдела регистрации браков.

Некоторые из этих несчастных в двадцать семь лет еще продолжали игру с мужчинами, дразня их чувственность и свою, но не доводя дело до конца, а те, что помоложе, задавали Бальдеру вопросы, которые страшно его забавляли:

— А как это все делается в доме терпимости?

— А эти женщины счастливы, ведя такую жизнь?

— А мужчины с ними счастливы? Они там знают какие-нибудь тонкости в любовных делах?

— А когда наши братья возвращаются под утро, это значит, они были там?

— А что делают эти женщины, чтобы у них не было детей?

Некоторые из девиц сетовали, что не родились мужчинами и не могут пуститься во все тяжкие. Бальдер, пожимая плечами, сурово отвечал, что «мужчины в еще более трудном положении», и разговор на этом прерывался, девушки умолкали, задумчиво глядя перед собой. Озабоченные лица и серьезные глаза некоторых из них смягчали сердце Бальдера, и тогда, чтобы разрядить внутреннее напряжение этих мятущихся душ, он легонько щелкал их по носу и насмешливо спрашивал:

— Почему бы тебе не спросить об этом своего жениха?

Девицы хватались за голову и, с ужасом глядя на него, шептали: спрашивать о таких вещах у жениха? Да он с ума сошел! Тот сразу подумает бог знает что, сочтет ее дурочкой или постарается извлечь для себя выгоду из ее неопытности.

Нет, нет и нет. Психика женихов и так очень хрупка. Обращение с ними требует особой осторожности, искусных приемов, своего рода режиссуры. Если обнаружить свое любопытство перед будущим мужем, он по глупости сочтет его продиктованным дурными склонностями.

— О чем же вы тогда разговариваете? — спрашивал озадаченный Бальдер.

Те, с досадой махнув рукой, мол: «Видите, в какие условия мы поставлены?», — отвечали:

— А о чем прикажете с ними говорить? О всяких глупостях.

Под глупостями они подразумевали пережевывание набившей оскомину любовной темы, молчание, когда нечего сказать, банальные фразы. «О да, дорогая! О нет, милый!»

Их женихи, как в свое время и Бальдер, считали, что с любимой женщиной надо говорить только о любви, уподобляясь тем сыновьям лавочников, которые, потолкавшись среди студентов университета, считают своим долгом в присутствии литератора говорить только о литературе.

Бальдер минут десять изумленно молчал, вспоминал разговоры, которые сам вел со своей будущей женой, и признавал, что они были ничуть не умней тех, которым он поражался теперь. Лицо его принимало озабоченное выражение.

— О чем задумались, Бальдер?

— О чем же мне думать? Мне кажется, что все мы лицемеры.

— А как можно жить иначе?

Бальдер не сдавался:

— Можно и по-другому. Мы просто трусливые комедианты.

— Но что делать?..

— Что делать?.. Что делать?.. Беда в том, что вокруг себя мы видим одну ложь, ничего кроме лжи, и к ней так привыкаешь, что любая истина, даже самая невинная и доступная, кажется тебе оскорблением добрых традиций.

В другой раз он спрашивал себя: «До какой же степени все притворяются, что не ведают истины, лишь бы иметь возможность жить как настоящие фарисеи? Сколько можно разыгрывать комедию?»