Злато в крови (СИ)

И мы с легкой душой побежали наружу, смотреть здешнюю конюшню, удивительное сооружение — сплошь красное дерево, полированный мрамор, особенный сверхупругий каучук для полов, звукоизоляция потолка, эйр кондишен наисовременнейшей разработки, не дающий сквозняков: для дома на такой поскупились. Истинный храм — уже не для человека, а для лошади. И любоваться на хвойный парк с его целебными благоуханиями, что разливала вокруг теплая ночь, полянами цветущих «ночных красавиц» и табака, белого и розового, плотными изгородями из остролиста и бирючины, которые делили газон на квадраты, обильно цветущей вистерией, которая совокупно с мелкими розами вилась по аркам и прямо по шевелюре кипарисов. И плескаться в ручьях с прозрачнейшей водой…

Разумеется, мы пообещали поддерживать связь друг с другом.

Такие обещания в нашей среде выполняются, как же иначе, однако с большой натугой. Все мы понимали, что Селину держат в ее стране какие-то малопонятные дела, но озвучить это понимание — очень дурной тон. Однако никаких опасностей сверх тех, что нам положены по роду наших занятий, я для нее не видел. Силу я в нее, как бы то ни было, вложил немалую, догадаться бы только, в чем конкретно она заключается. Если принять за отправную точку те умения, которые Селина приобрела в период своего смертного бытия, остается только подивиться, до чего это бытие было насыщенным. До чрезмерности насыщенным, полагал я, вспоминая жуткие картинки, что набегали на меня в момент истины, когда Селина теряла контроль за своим подсознанием и своей смертной кровью.

Вот такое вышло у нас прощание…

Интерлюдия первая. Грегор

Нужно ли мне вам представляться, мои дорогие читатели? Повторяю: мне — вам. Ведь, как вы помните, именно на меня, как на крепкую золотую нить, нанизаны жемчужины всех прошлых повествований блаженной Анны (если вы их прочли и к тому же не соблазнились иными в этом духе). Именно я — поистине сквозной персонаж саги.

Но здесь мне пока не место. Грегор, по своему обыкновению, нахально выскакивает вперед всех прочих Детей Столетий и в частности самого себя, чтобы поведать изумленным слушателям…

Если быть откровенным, то всего лишь об одном совершенно дурацком дневном сновидении, которое, как бы сказал психолог, было реакцией на давно прошедшие события, а на самом деле явно вошло в параллель с выпитыми вместе со смертной кровью кошмарами Римуса. Будто бы я и мой любимый человеческий нейромедик женского пола рядышком стоим под окнами Чернолесского особняка, где — я точно знаю — мои бессмертные друзья спрятали нашу новообращенную, умиравшую до того юную Монику, которую днями раньше безуспешно пытались спасти в личном медцентре Мэйфейров. И, как и тогда, моя Ройан, как говорят, ну совершенно не въезжает, а от нас и от меня, как «темного» отца, требуется, чтобы это состояние продолжалось как можно дольше. Хотя бы до того, как Моника поест на новый манер, загримируется и сделает вид, что вот только-только пошла на поправку…

— Ваши действия преступны, в конце концов. Скажите моей племяннице и тем, кто ее удерживает, что ей немедленно требуется диализ, — кричит Ройан, подняв черноволосую головку к окнам второго этажа. — Это вопрос жизни и смерти.

И тут створка одного из окон на четвертом, пустующем этаже с неприличным треском распахивается настежь, оттуда высовывается курьезная личность: белая кожа, узкий, щелью, ярко-алый рот, темно-синие круглые блюдца глаз, тонкий крючок носа посередине, а вокруг лица торчит нимб бледно-соломенных перьев: точь-в-точь полярная сова или персонаж из «Старого Морехода». И громко, на весь парк и прилегающую к нему улицу, вещает:

— Не извольте беспокоиться, мисси. У нас тут и гемотрон первый класс, и плазмаферез делаем, как Бог дай всякому пришлому дяде иди тете.

Чушь полная и бескомпромиссная? Ага. Я тоже тогда так подумал.

Глава вторая. Ролан

Темная сторона луны.

Темная сторона Селены.

Темная сторона Селины.

Похоже на то, что один я вижу в ней эту тьму.

Каждый из нас способен воспринять в других лишь свое собственное отражение. Каждый смотрится в другого, как в зеркало, настроен на себя самого, будто камертон.

Римус видит в ней блеск ума, обаяние чуда, сверкание живой плотской драгоценности. Ту меру, которая есть мера всего на этой земле. Немудрено: ведь и сам он принадлежит лучшим годам античности, самым блестящим векам Ренессанса, в которых видит ту же чудом воскресшую латинскую древность. Вот чего он не замечает в упор, так некоего лукавства: как Братья Селины, такие могущественные, не могли обеспечить ей надежную охрану и достойный уход во время болезни, которая заставила его передать Кровь той, что подсознательно всегда хотела «повесить себя на его шею». Но, может быть, именно тогда Братья были с ней ссоре?