Златорогий череп

— Да заткнись ты, чертова борода! — юный язычник влепил болтуну пощечину и повернулся к Мармеладову. — Отдайте книгу и мы уйдем.

— Куда? Очередную жертву искать?

— А это уже не ваша печаль! — отрезал Глебов.

— Верно, не моя. Печалиться придется только вам, когда после дюжины костров вы не превратитесь в бессмертных колдунов, а так и останетесь голозадыми идиотами, пляшущими вокруг резного чурбана. Ведь эти деревяшки насквозь фальшивые.

— Как вы смеете?! — вспыхнули щеки под щенячьим пушком. — Если не верите сами в записанные истины, то не оскорбляйте веру других. Пусть даже их идеалы и стремления кажутся ложными…

— Я не про идеалы, — сыщик сунул револьвер в карман и вышел на середину комнаты, сжимая в руках деревянную страницу. — Сама летопись — подделка.

— Не может быть! — ахнули оба в один голос.

— Я докажу вам прямо сейчас.

Он поднял табличку повыше, а затем с хрустом переломил ее о колено.

— А-а-а-а-а! Что вы натворили?! — взвыл Евграф, а его приятель от ужаса потерял дар речи.

— Смотрите сами, — Мармеладов протянул каждому по половине доски. — Сверху нарочно состарена, а сердцевина еще смолой пахнет. Эту сосну обстругали года три назад.

Внуки Сварога потрясенно молчали, но их носы, словно против воли хозяев, стали принюхиваться.

— Глебов, вы сами сказали, что жили в старинном тереме. Разве вы в детстве не разглядывали стены? Не водили пальчиком вдоль трещин? Не ковыряли темные глазницы сучков? А вы, Заболоцкий, хвалились, что резчик изрядный. Так чего же сразу не отличили? Я раз в деревенской бане парился и случайно наличник дверной оторвал, он вдоль волокон треснул, совсем иной вид был. Полтораста лет той баньке было. А этой табличке должно быть не менее десяти веков! Отчего же ее время пощадило, и червь не изгрыз?! Только не надо про магию врать! Заколдуй кто доску, я бы ее сломать не сумел.

— Наверняка летопись эту хранили с особой бережностью. Как реликвию. От отца к сыну передавали…

— Тогда бы в ней каждая буковка сохранилась. Но они наполовину стертые. Отчего? Я знаю ответ: потому что историю про магический ритуал придумывали наспех. Все сомнительные места нарочно затерли или сцарапали. А вы уж сами додумали, связали сюжет узелками. Все еще не верите? Тогда на отверстия для шнурков посмотрите. Идеально круглые, совпадают, даже если таблички не по порядку сложены. Такие невозможно было просверлить тысячу лет назад. Наши пращуры ставили гвоздок с приплюснутым острием, обматывали тетивой лука и крутили туда-сюда. Медленно, кропотливо. Дырки всегда были овальные, с раздолбанными краями. Эти же проделаны спиральным сверлом, с канавками, — их изобрели-то всего полвека назад, а мы уже настолько привыкли, что не удивляемся. Нет сомнений, господа, вам подсунули подделку. Надеюсь, вы заплатили за нее не слишком дорого?

Евграф обхватил голову руками. Минуты две шатался из стороны в сторону, словно контуженный, а потом его прорвало:

— Ах, мерзавец! Да как же он выдумал такое?! Всю жизнь мне сломал, вероломный киприот!

Сыщик налил стакан воды из графина, подождал, пока стихнет стук зубов о стакан и иссякнет поток невнятных ругательств, а потом только спросил:

— Что за киприот?

— Историк с Кипра, имя я не запомнил. Три года назад приезжал в Суздаль. Хотел купить у матушки скорпиона, который в гостиной стоял. Статуэтка высотой с локоть, черная, из цельного куска обсидиана вырезанная. Диковинку эту в незапамятные времена привез корнет Плетнев из Хивы. Он там выиграл скачки на боевом коне, обойдя всех местных чемпионов. Хивинский хан был впечатлен, он привел корнета в свою сокровищницу: «Выбирай любую награду, какую пожелаешь». Тот и выбрал. Приехал к матушке, говорит: «Как увидел статуэтку, сразу глаза ваши вспомнил и понял, что жить без вас не могу!» Она отказала, поскольку с детства была просватана за дворянина из соседнего уезда, моего отца. Уж сколько лет прошло, оба сгинули — и Плетнев, и отец мой, — а чувства остались. Прогнала киприота: «И не уговаривайте, скорпион не продается. Это память о былой любви и назидание потомкам нашего рода, чтобы помнили: судьба жалит неожиданно и без всякой жалости. Прощайте!»

Воспоминания расстроили Евграфа, он задышал часто, зажмурился, чтоб удержать слезы, но не сумел и несколько минут молчал, утирая глаза рукавом косоворотки. Потом обида на киприота-обманщика пересилила, высушила лицо и голос:

— Матушка умерла через неделю после визита историка. Он еще не успел уехать из города, зашел выразить соболезнования. Горше меня рыдал. Выпили мы с ним за упокой души матушки, а я тогда не мастер был по части вина, захмелел после третьей чарки. Тут киприот и вернулся к торгу за скорпиона: «В такой трагичный момент не смею предлагать вам деньги, это совершеннейшая пошлость, но могу обменять статуэтку на ценность не меньшую!»

— Так и сказал? — зрачки сыщика сузились, словно он посмотрел на пламя свечи.