Злодей. Полвека с Виктором Корчным

Играй же на разрыв аорты
с кошачьей головой во рту,
три чёрта было – ты четвертый,
последний чудный чёрт в цвету.

С тех пор, предлагая какой-нибудь резкий ход, он частенько с улыбкой косился на меня: «Как вы там сказали – на разрыв аорты?»

В 1-й партии матча с Геллером (Москва 1971) его соперник имел серьезное преимущество, но попал в цейтнот и застыл, не делая хода. Виктор рассказывал:

– Думает и думает, а флажок у него уже как следует висит. Вижу – из него совсем пар вышел, тут я ему ничью и предложил… Так он только рукой махнул, часы сразу остановил.

«Пар вышел», – говорил он время от времени и при других обстоятельствах.

Если видел, что кто-нибудь добровольно избирал пассивный или совсем уж бесперспективный дебютный вариант, качал головой:

– Что здесь сказать? Трудное детство было у Z, трудное детство…

Так приговаривал он и на сборе голландской команды перед Олимпиадой в Хайфе (1976), когда мы разбирали дебют какой-то партии Полугаевского. Фраза эта прижилась и на долгие годы вошла в голландский шахматный фольклор: у тебя что, трудное детство было?

Расставание

Вспоминая Виктора Корчного, я вынужден написать подробнее и о себе самом: наши судьбы оказались переплетены такими нитями, что размотать их отстраненно и безболезненно не удастся.

Большую часть своей советской жизни Корчной прожил в Ленинграде, на улице Некрасова, дом 14. Здесь он в последний раз видел отца, погибшего в ноябре 1941 года. Отсюда в годы блокады мальчик отправлялся на Неву, чтобы принести домой ведро воды, и путь этот был совсем не коротким. В комнате на Некрасова он ожидал возвращения с работы приемной матери, выходил вместе с ней в мороз и стужу, чтобы отвезти на кладбище умерших родственников и не забыть взять потом оставшиеся после них хлебные карточки. В этой комнате прошли его школьные годы, потом студенческие. Живя здесь, он стал гроссмейстером.

Всю свою питерскую жизнь я прожил в пяти минутах ходьбы от него – на той же улице Некрасова, в огромном доме под номером 40, выходившем и на улицу Восстания, и на Басков переулок. Конечно, это случайное совпадение, но жить в огромном четырехмиллионном городе так близко друг от друга… Иногда хочется верить, что все-таки – и неслучайное.

В 1972 году, когда я принял решение покинуть Советский Союз, единственным легальным путем была эмиграция в Израиль. Дело это было совсем не простое. Отрицательное отношение к желающим покинуть родное отечество прослеживается со времен Московской Руси. Отъезд за границу на длительное время, тем более навсегда, подходил только под одно определение – измена!

Эмиграция из СССР подрывала идеологические основы всей системы и воспринималась властями особенно болезненно: никто не должен уезжать из социалистического отечества! К тому же после Шестидневной войны (1967) дипломатические отношения между Советским Союзом и Израилем были разорваны, и Израиль вкупе с США рассматривался властями как едва ли не самое большое зло в мире.

«Разоблачать человеконенавистнический характер сионизма и политики Израиля, акцентируя при этом внимание на обличении расизма и агрессивных устремлений сионизма», – считалось основной идеологической задачей всех СМИ Советского Союза.

Поэтому обращавшиеся в ОВИР с просьбой о выездной визе в Израиль тут же оказывались изгоями. И дело было даже не в том, что просителя зачастую ждало увольнение с работы, а может, и годы отказа. Человек, запросивший разрешение на выезд, становился изменником и отщепенцем, входя во враждебное соприкосновение не только с властью, но и со всем обществом. Нередко друзья и знакомые, опасаясь в первую очередь за себя, прерывали с таким человеком какой-либо контакт, старались вообще его не замечать.

Решившиеся на этот рискованный шаг общались в основном между собой, образуя очень замкнутый круг. Это сообщество было разделено на градации: только начинающие думать об эмиграции, в той или иной в мере созревшие для нее, уже собирающие документы для подачи в ОВИР и, наконец, ожидающие ответа властей. Разрешат? Откажут? Ждать можно было месяц, три месяца, полгода – никакого регламента не существовало и жаловаться было бесполезно, да и некому.

Братство людей, объединенных идеей эмиграции, на поверку не было прочным. Настоящие мотивы отъезда из страны легко обнаруживались, когда человек оказывался за ее пределами.