Злодей. Полвека с Виктором Корчным

Хотя меня предупреждали, что остроумие нужно оставить дома и единственной моей целью является получение любой характеристики, я не удержался и спросил, следует ли мне отвечать на этот вопрос.

– Ну что это вы так саркастично, товарищ Сосонко, – заметила ведущая и перешла к поименному опросу всех присутствующих.

Это была единственная вольность, которую я себе позволил. Ибо случалось, что такие собрания выносили резолюцию «в характеристике отказать», после чего человек оказывался в подвешенном состоянии: документы в ОВИРе у него не принимали, на работе травили…

Ни один из моих шахматных коллег-тренеров на это собрание не пришел. Кто-то уехал с детьми на соревнования, кто-то сказался больным. Знаю, что когда Александра Васильевича Черепкова стали спрашивать обо мне, он обронил только: «Геннадий Борисович был хорошим тренером, лично же мы не были близки, и ничего сказать о нем не могу». По тем временам это был в высшей степени достойный ответ.

Помню, кто-то спрашивал, к кому я еду, другие – знакомо ли мне положение дел на Ближнем Востоке. Я отвечал, не вдаваясь в подробности и не вступая ни в какие дискуссии. Все выступления той или иной степени ангажированности сводились к требуемому осуждению моего поступка, а я сидел, стараясь не глядеть на людей, многих из которых знал лично. Самым запоминающимся было выступление молодого тренера фехтовальщиков. Перед собранием он допытывался у меня, как можно пить водку в жару, царящую в Израиле, и имеются ли там публичные дома. Несмотря на предупреждения о серьезности предстоящего действа, он не внял моим словам и сидел пораженный тем, что говорили обо мне наши коллеги. И когда ведущая назвала его фамилию, выдавил только:

– А я думаю, что каждый решает сам…

Стало совсем тихо, но художественная гимнастка быстро нашлась:

– Но вы ведь осуждаете этот поступок?

– Я уже сказал, – повторил он.

Только человек, заставший то время, может оценить по достоинству ответ моего коллеги-фехтовальщика.

Итог подвела Галина Михайловна. «Пусть убирается, воздух чище будет!» – произнесла она шаблонную для таких собраний фразу. Все поднялись с мест и, стараясь обойти меня стороной, стали покидать зал. Я поинтересовался, когда мне можно зайти за характеристикой.

– Интересно, и сколько это стоит – родину продать? – спросила напоследок художественная гимнастка.

Подготовившись к различного рода вопросам, я знал, что и этот не является редкостью. Боязнь заграницы, привычка ругать и осуждать всё иностранное, всегда уживались на Руси со стойким интересом к заморским государствам.

– А на этот вопрос я буду отвечать не здесь и не вам, – жестко, но без вызова ответил я домашней заготовкой, и она несколько стушевалась.

Несколько дней спустя, подписывая характеристику, секретарь парткома, преподаватель игры на баяне, с которым мы не раз выпивали в летнем лагере Дворца пионеров, желал мне доброго пути и жал руку (мы были вдвоем).

Собрав все требуемые документы, я отправился в ОВИР и сдал их молодой сотруднице, сказавшей, что меня известят. Ленинградский ОВИР размещался на Большой Конюшенной (тогда – улице Желябова), совсем рядом с Чигоринским клубом. В организации, занимавшейся регистрацией и выдачей виз, израильским днем считался понедельник. На скамейках прямо напротив ОВИРа сидели судачившие податели заявлений, и я, подходя к ним, начинал по обыкновению: «Может, в понедельник вас мама родила?» Однако мой собственный случай был далек от шуток: мне позвонил Корчной.

Тон его резко изменился: со мной говорил другой человек. Разумеется, после собрания во Дворце пионеров он, как и весь шахматный Ленинград, уже знал всё. Не будучи готовым к столь быстрому ходу событий, он осознал, что моя эмиграция (пусть и легальная) рикошетом может задеть его самого. Корчной был краток: сказав, что мне следует основательно подумать о своем решении, он предложил побеседовать втроем – с ним и его другом, университетским профессором Сергеем Борисовичем Лавровым, мне тоже хорошо знакомым.

Фамилию Лавров я услышал впервые, когда учился еще в десятом классе. Тренер во Дворце пионеров Владимир Григорьевич Зак, узнав, что я еще не решил, куда буду поступать после школы, порекомендовал мне географический факультет университета.

– Во-первых, – сказал Зак, – учеба там совсем необременительная, во-вторых, и в главных, замдекана на геофаке – Сережа Лавров, мой хороший знакомый. Лавров сам шахматист, и отпускать на соревнования тебя будут без всяких проблем. Ну, а если совсем уж не понравится, переведешься на другой факультет.

Так всё и произошло. Я поступил на геофак, и Лавров стал руководителем всех моих курсовых работ и диплома. Не могу сказать, что экономическая география так уж интересовала меня, но пять лет пролетели незаметно, и весной 1965 года я получил диплом по специальности экономико-географа. «Специализируясь на экономической географии капиталистических стран, Сосонко уже тогда готовил себя к эмиграции на Запад», – прочел я милую шутку десятью годами позже в шахматной энциклопедии, изданной в Англии.