Злодей. Полвека с Виктором Корчным

Мы написали открытку, которую я, ожидая самолета на Вену, опустил в почтовый ящик ленинградского аэропорта. Рассказывали, что Тайманов, получив послание, очень расстроился. Но когда три с половиной года спустя мы встретились на турнире в Гастингсе (1975/76), этой темы не касались, как будто никакой открытки не было и в помине.

Сегодня, жизнь спустя, думаю, что напрасно послал ту открытку. И не потому, что иначе оцениваю поведение Тайманова, просто это как-то не мое. Не мое.

В фойе Чигоринского клуба в течение чуть ли не полугода после моего отъезда висело два объявления. На первом под списком команды Ленинграда можно было прочесть: «тренер – мастер Г. Сосонко». Второе было приказом Спорткомитета о моей дисквалификации в связи с изменой Родине. Они мирно уживались друг с другом до тех пор, пока кто-то не догадался снять первое.

Реакция друзей и знакомых на мое решение была непредсказуемой. Приятель тех лет, аспирант университета, сам уехавший спустя пять лет в США, отнесся к нему отрицательно. То же самое можно сказать и о художнике Иосифе Ильиче Игине, в московской квартире которого, известной многим шахматистам, бывал и я.

– Как же там Генна сможет без Пушкина… Да и вообще… – передавали мне коллеги укоризненные слова Игина.

Реагировали и так: я бы сам решился, но… Радуга объяснений, не позволявших сделать такой шаг, переливалась всеми цветами и оттенками. Здесь могли быть и престарелые родители, и допуск к секретным или считавшимся таковыми документам, и сомнения в профессиональной востребованности за пределами СССР, и заурядный страх. Но были и желавшие удачи, и просто молча пожимавшие руку.

За две недели до отъезда я повстречал на Невском доктора Аркадия Левина. Аркаша был не просто доктор. Кандидат в мастера и страстный любитель шахмат, он работал в круглосуточном венерологическом диспансере, на углу Невского и Литейного, и в таком качестве был известен всему шахматному Ленинграду. Маленького роста, с пучками обрамлявших значительную лысину вьющихся волос, Аркаша был похож на веселого фавна, пусть и в возрасте.

Стояла сильная жара, прохожих на Невском было немного, но когда мы, поздоровавшись, остановились, доктор, помахивая потрепанным кожаным портфелем, стал озираться по сторонам: никогда не знаешь, что подумает знакомый, увидев тебя в таком обществе.

– Слушай, – сказал Аркаша, – это правда, что о тебе говорят?

– А что говорят? – не пощадил я Левина.

– Ну, это самое… Ну, ты сам понимаешь… – еще раз оглянувшись, Аркаша решился. – Ну, насчет Израиля…

– Правда, – признался я.

– М-даа… Ну что же тебе пожелать? Что же тебе пожелать?.. – раздумывал симпатичный доктор.

Собравшись, Аркаша оглянулся еще раз, махнул рукой и выдохнул:

– Знаешь, что бы ни случилось, трепака всё же там не хватай!

Когда я буквально уже сидел на чемоданах (чемодане), в коридоре моей коммуналки раздался телефонный звонок. Это был кандидат в мастера Витя Шерман (позже уехавший в Соединенные Штаты). Близки мы не были, но когда взволнованный голос по телефону сообщил, что хочет посоветоваться со мной по крайне важному вопросу, отказать я не мог: все зараженные идеей эмиграции составляли тогда одно большое братство.

– Дело серьезное, – сразу взял быка за рога Витя. – А ты здесь специалист. Даже не знаю, что было бы лучше для меня… Понимаешь, мне тут предложили работу во Фрунзенском доме пионеров. Как думаешь, взять ставку или лучше пойти на почасовую? Если возьму часы…

Был ранний вечер 17 августа 1972 года. Дата совершенно точная: утром следующего дня я, выкурив сигарету, в последний раз спустился вниз по истертым ступеням лестницы дома, в котором прожил всю жизнь.

Вижу разницу между эмиграцией того времени и позднесоветской, а тем более нынешней. Теперь эмиграция из России, несмотря на те же трудности привыкания и врастания в новый мир, является просто переездом в другую страну (временным или постоянным). В большинстве случаев она вовсе не исключает возвращения обратно, не говоря уже о поездках в отпуск или по любому другому поводу.

Гроссмейстер, живущий сейчас в Израиле, покинув Россию в начале девяностых, сказал: «Я переехал из России в Израиль». Тогда же, на заре эмиграции, не переезжали куда-то, а расставались со страной насовсем. Прощание с близкими и друзьями напоминало поминки. Стеклянная стена в аэропорту, отделявшая остающихся от уезжающих, была подобна занавесу в крематории, отделявшему живых от уходящего навсегда. И я тоже знал, что 18 августа 1972 года для всех остающихся умираю навечно.

Как и большинство эмигрировавших из СССР, я не представлял своего будущего; я уезжал откуда-то, а не куда-то. Сравнивая прежнюю и теперешнюю эмиграцию, вижу, что мой вариант, хотя и несравненно более жестокий, на долгой дистанции оборачивается несомненным плюсом – в становлении характера и выработке правильного мировоззрения.

По разные стороны