Злой

— Не знаю, — прошептала девушка, опуская глаза. — У меня плохие предчувствия. Я… знаете, пан, я не ошибаюсь… Прошу вас, пан, — начала она, поднимая на Колянко прекрасные тёмные глаза. — Вы можете, я знаю, только вы это можете. Сделайте так, чтобы он порвал с ними, взялся за какую-нибудь честную работу. Сделайте! Он вас так уважает, так слушается. Я не потому говорю, что чего-то там от него хочу; правда же, нет. Я знаю: рано или поздно всё кончится — слишком всё красиво, слишком красиво! — долго так не бывает. И он, наверное, меня бросит. Но тут уж ничего не поделаешь. Тут ничем не поможешь… Только бы с ним не случилось ничего плохого!

Её бледное молящее лицо казалось тоньше и трогательнее в обрамлении платка, который она судорожно комкала у подбородка, губы и глаза нежно темнели на сером фоне вестибюля.

— Гавайка, — сурово приказал Колянко, — скажи, что случилось. Ты что-то знаешь, раньше ты не приходила… и вдруг какие-то предчувствия, страхи… Я помогу тебе, но скажи…

Гавайка молчала, избегая его взгляда.

— Да, они там, — заговорила она через минуту, — вчера говорили, что Пегус, то есть Люлек, должен что-то устроить, что будет какое-то крупное дело — на большую монету, что если Люлек… не поскользнётся, тогда… Говорили что-то о ярмарке — там должен остаться какой-то труп… Разве я знаю?! — выкрикнула она в растерянности и волнении. — Я ведь слышала с пятого на десятое… Только отрывки… Пили водку и говорили…

— Кто они? Кто такие? — резко спросил Колянко, испытующе глядя в лицо девушки.

— Ну те… я их не знаю… Не знаю, кто они, — неловко выпутывалась Гавайка; гримаса страха скривила её губы, глаза избегали взгляда Колянко. — Какие-то такие… бандиты, — внезапно решительно призналась она. — И Люлек всё время с ними имеет дело.

— Ты назвала одну фамилию. Какую? Кажется, Крушина или что-то похожее? — допытывался Колянко.

— Не знаю, — отрезала Гавайка; в глазах её снова появилась мольба. — Не знаю. Не мучьте меня, пан, я, правда, не знаю. Только умоляю вас: заберите оттуда Люлека! Дайте ему какую-то работу!

Она снова опустила глаза, прелестный румянец окрасил её щёки.

— Может, вначале ему будет трудно, так даже… я ему подкину немного злотых, потому что такие, как он, не привыкли считать деньги.

Колянко молчал, кусая губы.

— Хорошо, — сказал он, — сделаю всё, что нужно. Обещаю тебе, что Люлек туда не вернётся. Приходи через несколько дней, чтобы я знал, сдержит ли он слово.

— Спасибо, — быстро и тихо промолвила Гавайка. — И пусть пан не позволяет ему идти на эту ярмарку. Те продавцы с возов — я их знаю, от них лучше держаться подальше.

— Хорошо, — бросил Колянко, — не позволю.

— До свидания, — слегка поклонилась девушка. Она надвинула платок на лоб, закутала, как от холода, плечи и быстро вышла, закрыв за собой испачканную типографской краской дверь. Колянко медленно стал подниматься наверх.

Открывая дверь своей комнаты, он крикнул курьеру:

— Пан Юзя, поищите мне редактора Вируса. И пусть он немедленно придёт сюда.

Колянко закрыл дверь и подошёл к окну. Стояла чудесная погода, какая бывает в разгаре весны, солнце украшало тёплыми, золотистыми пятнами каждый закоулок, неряшливый двор, старые, почерневшие крыши. Колянко обернулся, услышав, как кто-то открывает дверь.

В комнату вошёл Кубусь, громко насвистывая популярную песенку.

— Садись! — прикрикнул Колянко. — Мне надо с тобой поговорить.

Кубусь закончил свой свист головокружительным пассажем и сел на стол, по-турецки скрестив ноги.

— Что слышно? — весело спросил он. — Есть что-нибудь новое на страницах? Кажется, ничего сенсационного в снабжении столицы молоком не произошло, правда? Хорошо хоть, что завтра эта ярмарка. Ну и потеха будет — вот увидите, пан Эдвин. — Он бережно поправил свою «бабочку» цвета клубники в сочетании с аметистом.

— Кубусь, — мягко спросил Колянко, — кто такой пан Крушина?

— Мой друг, — непринуждённо сообщил Кубусь. — Приятель и начальник. Один бывший боксёр.

Он быстро взглянул на Колянко, стараясь угадать причину этого неожиданного допроса.

— Кубусь, — мягко продолжал Колянко, — я тоже твой начальник и друг, правда ведь?

— Этого не скроешь, — подтвердил Кубусь, — так называемая непререкаемая истина.

— Кубусь, — настаивал Колянко, — а кто из этих двух друзей и начальников тебе дороже? Я или этот Крушина?

— Ну, знаете, — возмутился Кубусь, — что за нелепый вопрос! Где ваша хищная журналистская смекалка, пан Эдвин? Пошутить уже с вами нельзя! Клюёте на любую провокацию.

— Хорошо, — серьёзно ответил Колянко, — в таком случае прошу тебя: немедленно, сейчас же, прекрати отношения с этим паном Крушиной. И ты не пойдёшь ни на какую ярмарку!

— Невозможно, — возразил Куба, спуская со стола ноги; это означало, что он собирается отнестись к делу со всей серьёзностью. — Это невозможно, — повторил он, — вы же не можете мне сейчас всё испортить. Теперь, когда я уже кое-чего добился.

— Конечно, испорчу, — сухо заверил его Колянко. — Признаю даже своё поражение. Это была более чем неудачная мысль — с твоими разоблачениями. Овчинка не стоит выделки. Мизерная добыча за слишком высокую цену.