Злой

— И это всё? — спросила Олимпия, улыбаясь с подчёркнуто равнодушной снисходительностью, которую, собравшись с силами, может изобразить человек в ту минуту, когда расстаётся со своими самыми сокровенными мечтами и светлыми надеждами.

— Это всё, — сказала медсестра и добавила: — Простите, но я спешу на перевязку.

Олимпия Шувар вышла на улицу. Ветер поднимал пыль на высоту телеграфных столбов, дёргал трамвайные провода, дул между стенами. Нигде не было видно такси. Наклонив голову и прикрывая запорошённые глаза, Олимпия дошла домой пешком; её красивое летнее платье выглядело так, будто его кто-то посыпал песком. В большой комнате был беспорядок, ещё больший, чем вчера: открытые чемоданы стояли среди разбросанной одежды, обуви, белья. Ящики в шкафу оставались незадвинутыми. Олимпия бросилась на неубранную постель, зарылась лицом в подушку. Но через минуту повернулась вверх лицом и громко сказала самой себе:

— Олимпия, ты никуда не поедешь! Это безумие! Подумай спокойно и рассудительно, нечего тебе там искать. — И вдруг, наверное, уже в сотый раз за эти сутки, расплакалась. Сердито кусая мокрый платочек, она сквозь слёзы проговорила: — Остаться в том же городе, где он!.. Ходить по тем же улицам, по которым он каждый день ходит с ней? А там новая жизнь… Хоть и с Филиппом, но новая, другая… — Однако через минуту слёзы у неё высохли так же быстро, как появились: — Нет, — произнесла она решительно и громко, — хватит этих сантиментов! Наверное, я старею. Не поеду! Как есть, так есть, слава Богу, с голоду не умираю. Никто не дождётся, чтобы какой-то симпатичный блондин уничтожил всё то, чего я достигла тяжёлым многолетним трудом… — Она встала, начала вытаскивать из чемодана одежду и развешивать её в шкафу.

Филипп Меринос поставил «вандерер» на углу улицы Розбрат и Гурношленской, тщательно запер его и направился к Лазенковской. Здесь, внизу, за каменным барьером, пыли было поменьше. На углу Пшемысловской Меринос свернул в проход, разделявший дома; вдоль густых живых изгородей, между железными сетками, огораживающими длинные дворы, тянулись асфальтовые аллейки. В одной из них, передними колёсами к улице, стоял оливковый «гумбер». Меринос тихо подошёл к Крушине, спокойно курившему в автомобиле.

— Ах ты ж олух!

Крушина вскочил с сиденья, испуганно оглянулся.

— Как ты поставил машину? — отчитывал его Меринос. — Сейчас же разверни её ветровым стеклом ко двору, баран! Разве не видишь, дурак, что это проходная, и если что — ты рванёшь через двор на Фабричную улицу, вместо того, чтобы крутиться в этом проходе.

— Сейчас развернусь, пан председатель, — пробормотал Крушина, нажимая на стартёр.

Меринос сел в машину; сзади сидел Лёва Зильберштейн с жёлтым чемоданом на коленях, у его ног лежала только что раскрытая пачка с фальшивыми билетами.

— Ну, как идут дела, Лёва? — спросил Меринос.

Зильберштейн молча открыл чемодан: он был до половины туго набит банкнотами по сто и пятьдесят злотых.

— Уже около трёх тысяч продано, — сказал Лёва; его глаза стали мутными от усталости.

— Братва ходит, как по струнке, — откликнулся Крушина, выключая мотор; «гумбер» теперь был обращён передними колёсами ко двору.

— Пан председатель, — сказал Зильберштейн, — вы представляете себе, что будет твориться на стадионе, на трибунах?

— Представляю, — начал злиться Меринос, — я сейчас пойду туда. Приближается кульминационный момент этого представления. — Он вышел из машины и добавил, закрывая дверцу: — Зайду за тобой, Роберт, через час. Пойдёшь со мной на стадион.

— Замечательно, пан председатель, — улыбнулся Крушина.

Меринос ушёл, а к автомашине подошли трое молодых людей в куртках.

— Вот деньги за ту порцию, пан начальник, — сказал один из них, подавая в окошечко Зильберштейну пачку измятых банкнотов, — и дайте ещё штук двести.

— Хорошо, Бурасек, — кивнул Зильберштейн и посмотрел на часы. Было около трёх. — Теперь можете продавать каждый билет по пятьдесят злотых, — приказал Лёва, — удастся сорвать больше — будут ваши. А тебе сколько, Ваня? — обратился он ко второму.

— Штук триста, — тот, довольный, сплюнул. — Работа — приятно поглядеть, скажу вам, пан Крушина; сколько живу — ещё не видел такой толчеи возле стадиона.

Зильберштейн открыл чемодан и бросил туда новую пачку денег.

Держась как можно дальше от милицейских заслонов, синяя «Варшава» проехала через Мелецкую до Черняковской, пронеслась по Черняковской до Пшемысловой, въехала в одну из аллеек, окружённую живой изгородью, и, наконец, укрываясь от глаз прохожих, остановилась в узеньком проходе между оградами. Генек Шмигло заглушил мотор, запер машину и направился на улицу Розбрат. В пассаже он прошёл мимо трёх парней в куртках, которые стояли, сунув руки в карманы.

— Может, вам нужен билетик, трибунка? Дёшево, — обратился к нему один из них, но Генек отрицательно покачал головой. Он не мог сдержать улыбки.

— Что, сезон?

— Именно, сезончик, — нахально ухмыльнулся Бурас, — и неплохой! Надо заработать несколько злотых, воспользоваться случаем.