Злой

— Сейчас оторвёмся, — заверил, тяжело дыша, Меринос. Он нажал на газ, и «гумбер» на большой скорости промчался по свободному в этот час от транспорта мосту. Затем Меринос ещё увеличил скорость, пролетел по виадуку над аллеей Третьего Мая, ловко свернул на Смольную, потом на Нови Свят, снова выехал на Иерусалимские Аллеи и затормозил вблизи Маршалковской. — Слушай, Лёва, — оглянулся Меринос, — выйди и подожди меня в «Золушке».

— Как? — испугался Зильберштейн.

— А так, — решительно сказал Меринос, — если бы ты умел водить машину, я бы тебя оставил. Но ты же не умеешь. А наша операция вступает в решающую фазу, — он вытащил из кобуры на груди большой револьвер, зарядил его, загнав патрон в патронник, проверил предохранитель и снова положил револьвер в кобуру.

Помятое, усталое лицо Лёвы позеленело.

— Или я, или он, — сказал Меринос ясным, весёлым голосом, каким детям читают басни.

— А деньги? А чемодан? — сорвалось у Лёвы с потрескавшихся от лихорадки губ.

Меринос усмехнулся:

— Лёва, дорогой, не бойся. Вот увидишь, всё будет хорошо. Подождёшь меня в «Золушке». Пойми, за эти два проклятых дня ты ослабел, чувствуешь себя плохо, и я не могу оставить тебя одного с такими деньгами. Если бы ты водил машину, тогда другое дело. Я бы оставил её на тебя вместе с деньгами, так как верю тебе, знаю, что ты бы меня подождал.

— Это правда, — неожиданно согласился Зильберштейн.

Меринос исподлобья глянул на него: он считал свои аргументы настолько неубедительными, что внезапная капитуляция Зильберштейна показалась ему подозрительной.

Зильберштейн нажал на ручку дверцы, неуклюже вылез из машины и стал на тротуаре. Всё его тело закоченело и задеревенело. Он зашатался, распрямился и двинулся по широкой проезжей части улицы, как лунатик, не обращая внимания на машины. Оливковый «гумбер» медленно тронулся с места и повернул вправо, на Маршалковскую. Лёва Зильберштейн, стоя на краю тротуара, пошатнулся, протянул вперёд руки и пронзительно закричал вслед исчезавшему за поворотом лимузину:

— Мои деньги!

Прохожие начали останавливаться.

— Пьяный! Ну и нализался! — слышались весёлые замечания.

Зильберштейн овладел собой, посмотрел исподлобья вокруг и поспешно, хотя и неуверенным шагом, вошёл в «Золушку». У входа на секунду задержался и растерянным взглядом окинул пустую тёмную кофейню. Словно осенённый пророческой мыслью, он отчётливо увидел своё ближайшее будущее: долгое, томительное ожидание над остывшим кофе и горой окурков в грязной пепельнице, пустые, бестолковые часы — до самого конца, до той минуты, когда над ним склонится официантка или гардеробщик и сообщит, что кофейня закрывается, и попросит уйти. А затем напрасные часы упорного хождения взад-вперёд возле закрытой кофейни, идиотское ночное ожидание чего-то, чего никогда не будет. «Не-ет, — отмахнулся он от этой страшной картины, — председатель не допустит такой подлости. Приедет. Потому что знает, в каком я положении». Зильберштейн ещё раз окинул кофейню грустным-грустным взглядом, как человек, впервые осматривающий камеру, в которой ему предстоит отбывать наказание. Перед глазами заплясали смятые банкноты, высыпавшиеся из-под крышки жёлтого чемодана. Что-то тихо оборвалось в его груди: он вспомнил, что ему принадлежит четверть миллиона злотых — его доля. И слабым голосом заказал неприветливой официантке бутылку минеральной воды.

…Оливковый «гумбер» свернул с Маршалковской сразу же вправо, на улицу Видок, проехал в самый конец, развернулся и стал за забором, ограждающим строительные площадки на углу Кручей. Автомобиль был, виден только с узенькой улочки, зато он был укрыт от людских взглядов со стороны многолюдной площади за Центральным универмагом. Меринос запер дверцу автомашины и обошёл с главного входа. Здесь было большое движение, репродукторы передавали трансляцию матча в записи, группы людей толпились возле громкоговорителей. Меринос внимательно осмотрел улицу и быстро бросился в тень дома: на Братской стояла синяя «Варшава», рядом с ней, озираясь вокруг, нервно вертелись ЗЛОЙ и Шмигло.

Меринос повернул на Кручу и остановил пролётку.

— Пан начальник, — обратился он к извозчику, — вот вам пятьдесят злотых. — Меринос сунул ему в руку банкнот.

Извозчик не отдёрнул руку, взял деньги и серьёзно, хотя и несколько подозрительно, спросил:

— За что?

Это был старый, очень суровый на вид человек, с красным обрюзгшим лицом, одетый в остатки ливреи, которую когда-то носили извозчики; на голове у него красовалась круглая рыжая шапка, которая в своё время была синего цвета. Сидя на высоких козлах старого поломанного фаэтона, над худой, очень печальной лошадью, он казался памятником старины, которому кто-то приказал исполнять роль вещи повседневного пользования, вместо того чтобы быть экспонатом какого-то музея.

— Видите вон тот автомобиль возле Братской? — Меринос указал на «Варшаву».

Извозчик сразу же разглядел «гумбер» среди других стоявших на улице машин.

— Вижу, — сказал он, — почему нет.