Злой город

Тягаться с Семеном и вправду было бессмысленно. Никита понял: еще немного — и всё. Эта борода в уже подсохших на ветру кровавых сосульках и эта ухмылка поверх нее — последнее, что он видит в жизни.

Образ Насти возник перед глазами.

— Хххрррр… ен тебе!!! — вытолкнул из себя Никита и, откуда силы взялись, со всей мочи ударил лбом в эту самую омерзительную ухмылку.

Кровь хлынула у обоих. У Семена изо рта, а у Никиты — из широкой ссадины на лбу. Семен икнул, недоуменно хлопнул глазами и чуть ослабил хватку, но этого хватило Никите, чтобы щукой выскользнуть из смертельных объятий.

Они стояли друг против друга, пошатываясь и сглатывая кровь. Толпа затаила дыхание.

— Будя! — прогремел над людскими головами голос воеводы. — Люди на забаву пришли смотреть, а не на смертоубийство.

Но братья его не слышали. Сейчас во всем мире было только два человека — и для каждого из них это было слишком много.

Семен сделал шаг вперед.

— Разнять!

Приказ воеводы прозвучал резко и отрывисто, будто плетью хлестнули. Несколько мужиков ринулись на помост и, схватив братьев за руки, оттащили их друг от друга. Семен, не отрывая от брата налитых кровью глаз, все порывался броситься в драку. Впрочем, младший тоже дергался, но слабее — все ж помял его родственничек изрядно.

— Окатить обоих водой, — приказал воевода, — а потом…

Что делать потом с братьями-врагами, так и осталось неизвестным.

С другого конца площади раздался крик:

— Беда!!!

И было что-то в этом крике такое, чего не услышишь в вопле подвыпившего мужика, упавшего в стылую лужу, или торговца, обворованного залетным ярмарочным воришкой.

Тишина повисла над площадью. Даже Семен с Никитой перестали трепыхаться в руках мужиков.

А через площадь на взмыленных конях скакали два всадника. Один в кольчуге, шлеме и при мече, у другого руки связаны сзади и сам он накрепко примотан ремнями к седлу, а ноги — к стременам, которые для надежности были стянуты под брюхом коня.

— Тимоха? — удивленно произнес воевода. — Ты пошто коня-то…

Тимоха круто осадил скакуна и едва успел спрыгнуть. Белая пена на губах животного окрасилась кровью, ноги подломились, и конь, тяжело рухнув на землю, завалился на бок и забился в агонии.

Тимоха одним движением выдернул меч и кольнул коня в сердце. Тот дернулся в последний раз — и затих.

Второй конь оказался крепче собрата. Он лишь поводил боками и тяжело дышал, кося глазом на привязанного у него на спине седока.

— Беда, воевода! — хрипло выдохнул витязь, пряча меч в ножны. — Орда!

Охнул кто-то в передних рядах. «Орда! Орда!» — разнеслось по толпе и покатилось по торговым рядам, словно круги по воде от брошенного камня.

— Далече? — быстро спросил воевода.

— Три дня пути. Мы скакали почитай без остановки день и ночь. Орде же с обозами как раз еще три дня пути до Козельска.

— Так… Откель знаешь, что Орда, а не разбойный разъезд?

Скрипнули звенья окольчуженных руковиц витязя, словно душил он кого-то невидимого.

— У ихнего главного на поясе бронзовая пайцза, знак сотника, — сказал он. — Ты сам знаешь, воевода — это отряд лазутчиков, который Орда высылает вперед, когда идет в набег.

— Или с набега, — произнес воевода, хмуря брови, меж которых пролегла глубокая складка, словно разом состарился Федор Савельевич на десяток лет. Его взгляд зацепился за Степана, привязанного к седлу. — Ты пошто родного дядьку, как барана, связал?

— Они его семью истребили и дом сожгли, — ответил Тимоха. — А он, кажись, умом повредился. Все рвался с голыми руками на ордынцев кинуться.

Воевода кивнул.

— Ясно. Спасибо тебе, воин, за весть. Хоть и недобрая она, а все равно спасибо. За подвиг твой, за то, что упредил город. И за то, что родича спас. Хотя — кто знает… Может, ежели бы он с семьей погиб, для него ж лучше б было…

Степан медленно поднял голову. В его растрескавшихся красными прожилками глазах проскользнуло что-то осмысленное.

— Не лучше, воевода, — прохрипел он. — Лучше ты мне меч дай, когда в битву пойдешь. А я хоть одного басурмана поганого с собой заберу. Все не зазря помру. Вот так оно всяко лучше будет.

Воевода кивнул.

— Добро. Отвяжите страдальца, — бросил он дружинникам, которые тут же кинулись выполнять приказ.

Воевода повернулся к толпе, которая волновалась и шумела, словно море в великую бурю, вот-вот готовое выплеснуть на берег девятый вал, сметающий все на своем пути. Что такое безумие толпы, которая мечется в отчаянии, уничтожая самое себя, воевода знал хорошо. Видел однажды, когда мечущиеся в панике союзные половецкие полки смяли и разбросали по полю строй русичей, ставших легкой добычей для конных ордынских лучников, а после — для таранного, сметающего удара тяжелой, закованной в броню кавалерии. А ведь наша сила тогда была едва не вчетверо больше…

— Слушай меня, люд козельский! — во всю силу легких вскричал воевода.

Его трубный глас разлетелся над толпой, словно переменившийся ветер, гасящий неистовую силу шторма.

— Слушай меня!!!

Толпа притихла.

— Невеселая у нас нынче вышла ярмарка, — продолжал воевода. — В трех днях пути от нас Орда. И Козельск у нее на дороге…