Злой город

— Мне? Повозка? Да гори она огнем. Я хотел бы знать, какого лешего…

Ли неспешно достал из-за пазухи шар от своей погремушки, которыми торговал он нынче днем на ярмарке. Только вместо деревянной рукоятки сейчас из игрушки торчал свернутый в жгут кусок грязной пакли, похожий на заплетенную девичью косу.

— Ты сказал, воевода, гори она огнем, — произнес Ли, поднося свою погремушку к горящему факелу, который Федор Савельевич держал в руке. — Думаю, это будет несложно устроить.

Кончик жгута вспыхнул и с громким треском стал, сгорая, уменьшаться в размерах. Ли широко размахнулся и метнул свою игрушку, после чего зачем-то широко открыл рот.

«Ну, точно блаженный, — с сожалением успел подумать Никита. — Вот уж точно — захочет Господь кого наказать, так прежде всего разум и отымет…»

Прочертив огненную дугу, погремушка прокатилась по дощатому дну телеги.

Воевода проследил взглядом полет железного шара, после чего повернулся к иноземцу.

— Ну вот что, мил-человек… — произнес он.

И внезапно присел, придерживая шлем, словно его ослопом под колени ударили…

Грохнуло так, словно одновременно ударила тысяча колоколов. И тысяча солнц вспыхнула на месте старой телеги. Во всяком случае, так показалось Никите.

А потом с неба посыпалась всякая гадость. Грязь, комья земли, куски дерева. Длинной щепой Никиту легонько стукнуло по шапке. Щепа шлепнулась парню под ноги. Никита зачем-то уставился на нее. Пришла вялая мысль.

«Хорошо, что не оглоблей…»

Оглобля упала в полутора саженях от воеводы.

— Это… что? Это… как? — вопрошал Федор Савельевич, озираясь и все еще зачем-то придерживая шелом.

— А еще мне понадобится помощь кузнецов и большие кузнечные мехи. И неплохо было бы собрать камнемет, который подарил городу купец Игнат. Ты поможешь мне с этим, воевода? — невозмутимо спросил Ли.

* * *

Той же ночью еще одна тень кралась вдоль заборов, часто вздрагивая и оглядываясь по сторонам. Может быть, она и хотела казаться незаметной, но у нее это не очень хорошо получалось. В ночи метались люди с факелами в руках, крича и переругиваясь, и когда очередная фигура, пробегая мимо, освещала тоненький стан и большие напуганные глаза, ночная путешественница замирала, дрожа от страха.

Но людям было сейчас не до нее. Может, в другое время кто-то и остановился бы поинтересоваться, что делает в темноте посреди улицы девушка, закутанная до самых глаз в темную шаль, но только не сегодня. Этой ночью у жителей города было по горло иных забот.

Девушка миновала церковь и остановилась у невысокого строения, притулившегося к угловой башне. Строение напоминало сложенный из тяжелых бревен сарай, почти по самую крышу вросший в землю. Из единственного черного отверстия, заменявшего окно, тянуло подвальной сыростью.

Поруб. Тюрьма для своих, преступивших Правду[83] и ожидающих народного суда. И для чужого лихого люда, шалящего на дорогах, ежели кого из супостатов отловить случится.

Немного потоптавшись на месте, девушка наконец решилась. Еще раз для верности оглядевшись по сторонам — вроде не несется никто мимо, и слава те, Господи! — она наклонилась к продуху[84].

— Дедушка Евсей!.. Дедушка Евсей!.. — позвала еле слышно. Ее голос дрожал и срывался от страха.

Ответом ей было молчание. Лишь громкое сопение слышалось изнутри.

— Дедушка Евсей, ты здесь? — позвала девушка чуть громче.

— Чаво надоть? — раздался из глубины поруба недовольный заспанный голос. — Мало того, что на старости лет должон, как тать, в порубе сидеть, заместо того, чтоб град к обороне готовить, дык ишшо среди ночи спать не дают!

— Дедушка Евсей, это я, Настена.

После непродолжительного кряхтения в отдушине показался глаз. Который тут же округлился от удивления.

— И вправду, Настена! А тебе пошто не спится, стрекоза? Чего среди ночи шастаешь?

Настя смутилась.

— Да я… это… я вам тут поесть принесла. Лепешек, медовухи…

— Хммм… Медовухи, говоришь?

Из глубины поруба послышался звук, который обычно получается при вдумчивом почесывании затылка.

— Медовухи — это хорошо, — сказал дед Евсей, закончив размышлять и чесаться. — Позаботилась о старом знакомце. Воевода-то ишь чего удумал — мне на старости лет татя разбойного сторожить. Аки псу какому. Да ты заходи, коль пришла. Хотя… воевода гневаться будет, что пустил…

— Дак кто ж узнает-то, дедушка Евсей? — обрадовалась Настя. — Мне бы вот еще на татя посмотреть…

Скрипнула приземистая дверь, в проеме нарисовалась сморщенная, словно печеное яблоко, физиономия деда Евсея. На плече у него покоился самострел, заряженный тяжелым боевым болтом.

Дед Евсей хитро ухмыльнулся.

— А, вот оно что! Любопытство разобрало? Ну, заходи, любуйся. Надо сказать, мужик видный…

Лицо Насти вспыхнуло, словно маков цвет. Ноги сами рванулись было бежать от стыда небывалого — осознала наконец, чего натворила, среди ночи к мужику одна притащилась. И не к мужику — к разбойнику! И куда? В поруб!!! Да ежели дед Евсей кому по пьяни ляпнет…

И совсем было уже повернулась Настена, чтобы, бросив узелок, бежать не останавливаясь до самого отчего дома, однако словно тем болтом ударило меж лопаток: