Злой рок Пушкина. Он, Дантес и Гончарова

«У Карамзиных праздновался день рождения старшего сына. (Здесь память изменила графу Соллогубу. Старший сын Карамзина Андрей Николаевич, родился 24 октября 1814 года. В это время он находился за границей. Очевидно, граф Соллогуб был на ином семейном торжестве у Карамзиных: 16 ноября был день рождения вдовы Карамзина Екатерины Андреевны). Я сидел за обедом подле Пушкина. Во время общего веселого разговора он вдруг нагнулся ко мне и сказал cкороговоркой: «Ступайте завтра к д'Аршиаку. Условьтесь с ним только на счет материальной стороны дуэли. Чем кровавее, тем лучше. Ни на какие объяснения не соглашайтесь». Потом он продолжал шутить и разговаривать, как бы ни в чем не бывало. Я остолбенел, но возражать не осмелился. В тоне Пушкина была решительность, не допускавшая возражений». В этом описании Соллогуба чувствуются отголоски того «бешенства», картину которого наблюдал Жуковский.

Вечером 16 ноября граф Соллогуб поехал на большой раут к графу Фикельмону, австрийскому посланнику. К это­му рауту относится, надо думать, темная для нас запись Жуковского в конспекте: «Записка Н. Н. ко мне и мой совет. Это было на (бале) рауте Фикельмона». Запись свидетельствует, несомненно, о тянущемся, неопределенном положении. Не только прямым участникам, но и лицам, ближайшим к действующим, было известно, что Дантес собирается жениться, а официально дело все не получало соответственного разрешения; и неизвестная нам записка Натальи Николаевны Пушки­ной к Жуковскому, по всей вероятности, была вызвана побу­ждением ликвидировать дело.

«На рауте, — вспоминает граф Соллогуб,— все дамы были в трауре, по случаю смерти Карла X. Одна Катерина Никола­евна Гончарова, сестра Натальи Николаевны Пушкиной (кото­рой на рауте не было), отличалась от прочих белым платьем. С ней любезничал Дантес-Геккерен. Пушкин приехал поздно, казался очень встревожен, запретил Катерине Николаевне го­ворить с Дантесом и, как узнал я потом, самому Дантесу вы­сказал несколько более чем грубых слов. С д'Аршиаком, стат­ным молодым секретарем французского посольства, мы вы­разительно переглянулись и разошлись, не будучи знакомы. Дантеса я взял в сторону и спросил его, что он за человек. «Я человек честный, — отвечал он,— и надеюсь это скоро дока­зать». Затем он стал объяснять, что не понимает, чего от него Пушкин хочет; что он поневоле будет с ним стреляться, если будет к тому принужден; но никаких ссор и скандалов не же­лает. Ночь я, сколько мне помнится, не мог заснуть: я пони­мал, какая лежала на мне ответственность перед всей Росси­ей. Тут уже было не то, что история со мной (Соллогуб имеет в виду вызов на дуэль, который Пушкин послал ему весной 1836 года). Со мной я за Пушкина не боялся. Ни у одного русского рука на него бы не поднялась; но французу русской славы жалеть было нечего.

На другой день (т.е.17 ноября) погода была страшная — снег, мятель. Я поехал сперва к отцу моему, жившему на Мойке, потом к Пушкину, который повторил мне, что я имею только усло­виться насчет материальной стороны самого беспощадного поединка, и наконец, с замирающим сердцем, отправился к д'Аршиаку. Каково же было мое удивление, когда с пер­вых слов д'Аршиак объявил мне, что он всю ночь не спал: что он, хотя не русский, но очень понимает, какое значение име­ет Пушкин для русских, и что наша обязанность сперва про­смотреть все документы, относящиеся до порученного нам дела. Затем он мне показал:

1.  Экземпляр ругательного диплома на имя Пушкина.

2.  Вызов Пушкина Дантесу, после получения диплома.

3.  Записку посланника барона Геккерена, в которой он просил, чтоб поединок был отложен на две недели.

4. Собственноручную записку Пушкина, в которой он объявлял, что берет свой вызов назад, на основании слухов, что г. Дантес женится на его невестке К. Н. Гончаровой.

Я стоял пораженный, как будто свалился с неба. Об этой свадьбе я ничего не слыхал, ничего не ведал и только тут по­нял причину вчерашнего белого платья, причину двухнедель­ной отсрочки, причину ухаживания Дантеса (белое платье, по мнению Соллогуба, означало помолвку Дантеса и Ека­терины Гончаровой, но в это время ее еще не было, так как все дело велось пока неофициально). Все хотели оста­новить Пушкина. Один Пушкин того не хотел.